Феномен диффузии идентичности у лиц, подвергшихся вынужденной миграции

Предлагаем вниманию читателей фрагмент главы «Погранично-нарциссическая организация личности и эмоциональный опыт насилия над Я» «Феномен диффузии идентичности у лиц, подвергшихся вынужденной миграции» книги «Клиническая психология утраты Я» Е.Т. Соколовой, представленной на НК «Золотая Психея» по итогам 2019 года в номинации «Проект года в психологической науке». 

...Вынужденная миграция многократно подрывает основы самоидентичности — во-первых, через механизм насильственного перемещения, резко изменяя «экологию Я», пространство взаимодействия и со-жительства с Другим, разрушая сложившиеся сенсорные, эмоциональные, когнитивные схемы и поведенческие паттерны, позволяющие нормально и эффективно ориентироваться в пространстве и времени жизни, регулировать пространственно-временные границы и рамки своей жизни, эффективно определять и защищать «свое», не путая с «чужим», определять оптимальную «дистанцию» отношений, а, следовательно, отделять формальные отношения от фамильярно-интимных, тонко дифференцировать нюансы эмоций — своих и чужих.

Во-вторых, она лишает Я сложившихся устойчивых отношений со значимыми другими, независимо от знака этих отношений, лишая адекватной и понятной обратной связи, необходимой не только для эмоциональной подпитки и поддержки, особенно «потребной» для зависимого Я, но и обратной связи в качестве важнейшего средства проверки реальности, самой возможности подтверждения или коррекции Я со стороны значимых других.

Наконец, в-третьих, при условии высокой зависимости и уязвимости к депривации и дефицитарности в отсутствии отклика в других, самоидентичность рискует потеряться в вакууме: возникает сомнение в своей (и разделяемой Другими) знаемой определенности, прогнозируемости и подконтрольности своих и чужих поступков и действий. В связи с этим вызывает интерес замечание Ясперса об особой уязвимости ностальгической депрессией детей и взрослых «с симптомами индивидуального недостатка», «симптомами слабости и детского ума»; он называет ностальгию «реакцией души на беспомощность слабого и лишенного своей привычной опоры ума» (Ясперс, 1996, с. 29). Это замечание Ясперса на языке современной психологии может означать связь острой ностальгии с личностной незрелостью и дефицитарностью Я. Кроме того, чем менее дифференцирована когнитивная сфера личности, чем меньше ее когнитивная оснащенность, тем схематизированнее и проще, ситуативно-конкретнее представления, сильнее выражены стереотипы и, следовательно, ниже способность саморегуляции аффективных состояний. Это значит, что Я будет обладать менее зрелыми способами и средствами освоения новых пространств и действительностей, а также приспособительными стратегиями к новизне и неопределенности. Таким образом, мы можем выделить когнитивный фактор дестабилизации самоидентичности и говорить об индивидуальных и возрастных различиях в переживании ностальгии при вынужденной миграции.

Индивидуальные когнитивные особенности в виде зависимости–автономии (от «поля» интерферирующих аффективных состояний), а также степени когнитивной дифференцированности и оснащенности познавательными конструктами, очевидно облегчают или, напротив, затрудняют освоение новых когнитивных пространств, формирование новых познавательных карт, что перекликается с имеющимися у нас эмпирическими данными о роли когнитивного стиля в обеспечении стабильности Я и когнитивной недифференцированности в качестве одного из механизмов его дестабилизации. Можно полагать, что при вынужденном перемещении из «своего» этноса в «чужой» возникают различия и несовпадения форм категоризации мира, своего рода «смысловые лакуны» при переводе с одного языка на другой, с одного сознания на другое (Петренко, 1997). Эта мысль находит частичное подтверждение в кросскультурном исследовании нашей киприотской аспирантки, показавшей, что такие различия обнаруживаются и при неосознаваемой самокатегоризации и самоидентификации, в частности, своей половой принадлежности и гендерной ориентации между русскими и киприотами (Лэонтиу, 1999).

Перечисленные факторы сегодня начинают интенсивно изучаться в области этнопсихологии и психологии межэтнических конфликтов, что проясняет некоторые из социально-психологических закономерностей функционирования целостной самоидентичности (Солдатова, 1998; Стефаненко, 1999).

Степень, в которой самоидентичность может характеризоваться такими качествами как целостность, зрелость, зависит от сформированности и «константности» «внутреннего объекта», если воспользоваться языком психоаналитических исследований (т.е. относительной независимости от удовлетворяющих или фрустрирующих отношений с объектом и сопровождающего аффекта). И это второй фактор, от которого зависит влияние вынужденной миграции на состояние самоидентичности. Здесь мы должны будем обратить внимание на такие качества самоидентичности, как степень ее «сепарации–индивидуации», то есть относительной независимости от отношения социального окружения и переносимости фрустрации потребности в эмоциональной принадлежности к социальной общности, что возможно только на основе сформировавшейся автономии и интериоризованного позитивного самоуважения (наличия константного «внутреннего объекта»).

Как известно из современных исследований, опыт длительной эмоциональной депривации, пережитый ребенком первого года жизни, отрицательно сказывается в дальнейшем на способности взрослого как вступать в отношения любви и привязанности и поддерживать их, так и переносить одиночество, не испытывая последствий так называемой анаклитической депрессии (Полмайер, 2001). Так называл это состояние безутешного горя, безнадежности и отчужденности Я от всего мира Дж. Боулби. Применительно к детской и юношеской ностальгии Ясперс так описывает подобные состояния: «При обилии всего нового и совершенном отрыве от старого он теперь совсем беспомощен, лишен какой-либо опоры, все самосознание, которое имело опору в связи с окружением, утрачено им. Новое не вызывает в юном существе никаких чувств, все ему безразлично. Им овладевает чувство, как будто он все потерял. Его охватывает безутешная печаль, которую он считает непреодолимой» (Ясперс, 1996, с. 103).

Наряду с суицидом, переживания подобного рода нередко ведут к агрессии, направленной на других. Фрейд видел в печали и меланхолии отголоски агрессии в адрес потерянного объекта любви, однако в целях преодоления амбивалентности, оставаясь неосознанной, агрессия легко «перемещается» со своего истинного объекта на «чужой», порождая внешне немотивированную жестокость, ауто- и гетероагрессивные действия или их смешение. Так, мы все с детства помним горькие истории, поведанные нам А.П. Чеховым: и трагическую историю Ваньки Жукова, и жуткую историю маленькой няньки, задушившей бесконечно плачущего младенца, плач которого она (сама еще совсем дитя, отданная по бедности в няньки в чужой дом) не может больше слышать, потому что непереносимо устала и «хочет спать» (из рассказа «Спать хочется»). К. Ясперс и Э. Эриксон также приводят многочисленные иллюстрации немотивированной жестокости и преступлений, совершенных, по их мнению, на почве ностальгии.

Последнее следует особо учитывать при организации психологической помощи, в первую очередь при первичном контакте: имея в виду высокую готовность установки на проекцию враждебности и самозащиту, быть внимательным к собственным реальным чувствам и возможным предубеждениям; всячески способствовать укреплению доверия в терапевтических отношениях, их безопасности, безусловной прочности.

Среди основных принципов и методов психологической помощи, на которые необходимо опираться и психологам, работающим с вынужденными мигрантами, мы выделяем следующие.

1. Заключение психотерапевтического контракта в качестве терапевтического метода стабилизации внутреннего опыта, организации жизненного пространства и снижения тревожности.

Несмотря на довольно большую вариативность в профессиональных установках психотерапевтов, можно сформулировать несколько универсальных рекомендаций, правил и требований к организации контакта не столько для их всеобщего автоматического выполнения, сколько для обдумывания и профессионального самоопределения.

1) Для меня, как для психотерапевта, работающего с пограничными пациентами и жертвами насилия, представляется первой психотерапевтической альтернативой и эффективным терапевтическим методом установление и поддержание регулярности и постоянства времени и места психотерапевтических сессий. Организация и стабильность как своего рода психотерапевтический ритуал, таким образом, уже сами по себе становятся психотерапевтической конфронтацией с неопределенной, непредсказуемой и неустойчивой реальностью представлений пациента о мире и своем Я. Хаосу внутреннего мира пациента психотерапевт противопоставляет ясно и надежно организованные отношения, ответственность за развитие и сохранение которых, с одной стороны, поделена между обоими участниками, а с другой — прочно удерживается терапевтом. Благодаря этим совместно-разделенным действиям психотерапевта и пациента уменьшается исходная сверхтревожность пациента, возрастает его уверенность в себе, ответственность и чувство самоконтроля, создаются необходимые условия для безопасных эмоциональных отношений.

2) Начальный психотерапевтический контракт в противовес тревожной прилипчивой зависимости («рабочий альянс») — обсуждаемые совместно регулярность, продолжительность, оплата (если терапия оказывается на финансовой основе) и место встреч — призван также облегчить пациенту самостоятельное разрешение конфликта между противоположными мотивационными тенденциями. С одной стороны, само обращение к психотерапевту указывает на начавшую уже формироваться мотивацию «изменения чего-либо», но столь же сильно и в противоположном направлении действует защитная тенденция сохранения статуса кво. В этом смысле, принятие на себя ответственности в виде разного рода «плат» — своим временем, изменением привычного распорядка, а иногда и образа жизни, необходимостью душевной работы вместо пассивного следования рекомендациям психотерапевта — все это почти незаметно для пациента вовлекает его в активный процесс изменения привычных «избегающих» неадаптивных стратегий поведения и организации собственной жизни.

2. Позиция принятия пациента в качестве метода восстановления разрушенных эмоциональных связей.

Термин «принятие пациента», широко используемый в клиент-центрированной терапии К. Роджерса, не имеет точного и общепринятого определения и потому нуждается в истолковании. Означает ли он то же, что и «безусловное безоценочное отношение», тождествен ли по смыслу «эмпатическому пониманию»? Для нас его смысл проясняется благодаря нескольким контекстам-метафорам. Первый задается аналогией между терапией и родовспоможением. Терапевт (он же «акушер») помогает развиваться родовому процессу в определенном, хорошо известном роженице направлении, но как бы искусен он ни был, родить вместо роженицы он не в состоянии; они это делают «раздельно-вместе». Так и психотерапевт сопровождает пациента в трудном и мучительном процессе душевной работы; он вместе с пациентом, рядом, «в доступности». В начале их совместной работы, пока тревога и страх столь велики, что способны разрушить процесс и разорвать психотерапевтический контракт, когда иссякают мужество и силы, пациент твердо знает, что может соприкоснуться с поддержкой терапевта. И он знает также, что есть та часть работы, и та часть страданий, и та часть успехов и достижений, через которые он проходит сам; то, что рождается в нем самом — рождается благодаря его собственным усилиям.

Далеко не сразу и очень постепенно пациент начинает замечать и ценить любые, даже самые незначительные изменения, радоваться не столько результатам, сколько процессу изменений. Он все меньше и меньше ищет поддержки и опоры в терапевте и все больше находит их в самом себе. Как мудрый родитель, терапевт разделяет с пациентом радость рождения «независимой привязанности» там, где раньше было только «прилипание» испуганного ребенка.

3. Создание и поддержание пространственно-временных терапевтических «рамок» как метод восстановления целостности границ Я.

1) Для человека с эмоциональным опытом насилия очень важно быть уверенным, что терапевт никогда не выступит в роли насильника. В этой связи очень важно для терапевта уметь определять и контролировать «место», занимаемое каждым в терапевтическом пространстве и времени. Так, дистанция и взаимное расположение не могут быть слишком близкими на начальных этапах контакта, в противном случае терапевт или пациент рискуют «обрушиться» своей эмоциональностью друг на друга, нарушив границы личного пространства пациента, изначально излишне доступного для физических и психологических вторжений Другого.

2) Позиция «друг против друга», так же как и «глаза в глаза» на стадии первичного контакта способны спровоцировать либо конфронтацию и импульсивное дистанцирование, либо слишком быстрое сближение-слияние, столь характерное для зависимого пациента, в то время, когда «быть накоротке» еще не уместно по самой динамике терапевтических отношений и уровню имеющегося у пациента доверия.

3) Точно такого же внимания и осознания требует способ обращения друг к другу: по имени— имени-отчеству, на «ты»— на «вы». В отличие от английского языка, не различающего «вы» и «ты», русский язык и русскоязычное «ухо» к этим различиям чувствительны; в иных этнических общностях могут быть свои традиции «встречи». Общеизвестен смысл перехода с «вы» на «ты» и обратно. Здесь терапевт предоставляет пациенту психотерапевтическую альтернативу его автоматическим «виктимным» установкам и действиям: привычному паттерну магического мгновенного сближения, интимизации и эротизации пациента — очень постепенную и взаимно осознаваемую работу по знакомству, и только затем, шаг за шагом — созданию доверительных и устойчивых эмоциональных связей.

4) Структуризация времени представляет собой еще один метод психологической помощи пациенту с опытом пережитого насилия. Так, психотерапевтические отношения реализуются через задание определенных временных границ терапевтической сессии. В самом общем виде можно сказать, что время сессии принадлежит пациенту, он вправе расходовать его по своему усмотрению — например, молчать, вести ничего не значащую болтовню, рассуждая на общие темы, не касаясь волнующих его чувств, или, напротив, честно и открыто идти навстречу новому (но и тревожному) опыту переживаний. Стоит помнить, что ни в чем так не нуждается переживший насилие, как в безусловной уверенности в том, что другой человек «не позволит себе ничего лишнего», и у терапевта есть только один-единственный способ терпеливо бороться с подобными страхами пациента — действительно и честно соблюдать терапевтические «границы». Кстати сказать, подобное требование входит в профессиональный кодекс психотерапевта, нарушение которого во всех сформированных терапевтических сообществах чревато отлучением от практической деятельности.

4. Молчание терапевта как уважение прав пациента.

Значительная часть психотерапевтической работы совершается благодаря молчанию. Тщательный анализ психотерапевтических сессий свидетельствует о том, что чем больше говорит терапевт, тем меньше — пациент. «Говорливый» терапевт воспринимается пациентом как чрезмерно авторитетный, авторитарный, иногда агрессивный, «затыкающий рот». В терапевтическом «временном пространстве» он как бы захватывает и узурпирует то, что принадлежит пациенту — и в этом смысле эксплуатирует пациента. Конечно, терапевт может осознанно использовать подобный стиль отношения как метод конфронтации с пассивной и жертвенной установкой пациента, как способ активизации его открытых контрфрустрационных действий в борьбе с «насилием терапевта». Однако подобная тактика, эффективная на «продвинутых» этапах терапии, абсолютно неуместна на ее начальных этапах, когда контакт еще не стал достаточно доверительным и прочным, что называется, не прошел испытание временем. Здесь, давая «право голоса» пациенту (в том числе и его молчанию), терапевт ясно проявляет к нему свое внимание, заинтересованность и подлинное уважение.

5. Взаимное молчание как метод углубления эмоциональной связи и работы с горем.

В обычной жизни общепринятая вежливость требует словесного выражения сочувствия страдающему человеку. Но именно поэтому слова теряют часто свежесть, адресность, превращаясь в безличный ритуал поверхностного общения. Терапевт же своим молчанием углубляет контакт, дает понять, что и без слов глубоко разделяет с пациентом чувство невыразимости горя в словах. Более того, тем самым терапевт легализует горе, подтверждая его реальность, помогая не избегать по привычке горя, а именно переживать, «работать с горем».

Он поддерживает пациента также в мучительных усилиях полно пережить страдание, в противовес легковесному «проговариванию» его. Он также дает понять, что пациент имеет достаточно времени, чтобы «побыть со своим горем», не избегая тягостных переживаний, как это он обычно делал, но работая с ними. Итогом совместного молчания становится обретение пациентом нового и волнующего чувства общности, того, что иногда называют чувством «Мы». В полном скрытого волнения молчании пациент наконец-то начинает вылезать из привычной тюрьмы одиночества. Терапевт здесь выполняет функции своего рода «донора», своей поддержкой и сочувствием подпитывающего эмоционально голодное Я пациента.

6. «Молчание» терапевта как метод фрустрации и конфронтации со сверхзависимостью и виктимностью пациента.

1) Движущей силой терапевтического процесса является динамика поддержки и фрустрации со стороны терапевта. При этом терапевт никогда не конфронтирует с пациентом как личностью, но только с определенными аспектами его Я. Кроме того, терапевт ясно дает понять, что все его и пациента усилия направлены на конфронтацию, под которой понимается не осуждение чего-либо, а настаивание на необходимости наконец стать лицом к лицу с проблемой вместо привычного избегания ее.

2) Если в начале терапии определенный сдвиг в сторону поддержки необходим для заключения психотерапевтического контракта, создания эмоциональной связи между пациентом и терапевтом, то по мере упрочения контакта становится возможной работа со сверхзависимостью, пассивностью и виктимностью пациента. От терапевта она требует изрядного мужества и выдержки. Зависимый пациент никогда не удовлетворяется тем, что «получает»; его неосознанным желанием становится полное обладание терапевтом, своего рода символический возврат в младенческое состояние безответственности и эмоционального симбиоза, иногда вплоть до тяги к телесной близости. На стадии терапевтического трансфера это стремление может манифестировать такими феноменами, как возрастание беспомощности, настоятельные требования советов и рекомендаций от терапевта, приписывание ему харизматических качеств, возвращение симптомов или появление новых, сильная эротизация контакта. Применяемые здесь в качестве психотерапевтической альтернативы фрустрирующие «отказ» и молчание терапевта способны вызвать острые вспышки гнева, ярости, плача, обвинение в жестокости или некомпетентности вплоть до угроз суицидом.

3) На языке теории «объектных отношений» одной из современных школ психоанализа динамика описанных феноменов объясняется совместным действием двух примитивных механизмов психологической защиты — расщепления и проективной идентификации. Исходя из развиваемой нами концепции, на этом этапе терапии полностью разворачивается и, благодаря установившейся безопасной привязанности, начинает осознаваться весь репертуар защитно-манипулятивных стратегий общения и паттернов образа Я. Пациент пытается «овладеть» терапевтом, удержать его в своей власти ради восполнения собственной несамодостаточности. «Принимая» все чувства пациента, приветствуя их появление как проявление признаков жизни (против их умерщвления пациентом в депрессивном состоянии) и, в этом смысле, позволяя сделать себя мишенью этих чувств, терапевт должен очень аккуратно и бережно затем обращаться с ними, суметь сохранить их как важные и неотъемлемые аспекты самоидентичности пациента, только чуть-чуть смягчив их проявление. Чего никогда терапевт не допускает, так это перевода чувств на уровень импульсивного поведения, непосредственно обращенного на терапевта или значимого другого вне терапевтического кабинета. На эти действия накладывается запрет, о чем терапевт недвусмысленно говорит пациенту, предостерегая его с самого начала от принятия решительных действий в реальной жизни и отказываясь сам буквально служить средством удовлетворения его потребностей.

4) Этот этап терапии представляется одним из самых трудных как для пациента, так и для терапевта. В ответ на «отказ» терапевта претворить в реальность, в действиях удовлетворить «ожившие» в терапии потребности в инфантильной близости, по существу являющиеся конфронтацией с болезненными установками пациента, последний демонстрирует все признаки «анаклитической депрессии», в терапии манифестируемой в ответ на ожидаемую угрозу потери. На этой стадии процесса терапевт должен реализовать несколько терапевтических тактик. Необходимо содействовать как можно более открытому и развернутому (включая телесную экспрессию и голос) выражению всех элементов и этапов переживания горя утраты любви. Техника «отзеркаливания» позволяет вторить пациенту, уподобляясь его телесным позам, движениям, интонировать, воспроизводя вместе с ним нечленораздельные звуки и возгласы, а иногда и инициируя их.

Выстраданная и прожитая вместе с терапевтом травма сепарации начинает терять тогда свои качества катастрофичности и скорее вызывает экстатические чувства «новорожденности». Терапевт воспринимается с безусловным и непоколебимым доверием, он в глазах пациента прошел испытание на истинность и прочность любви. Но именно после этого вновь наступает время предельно осторожного и сдержанного терапевтического отношения как конфронтации со старой, но выступившей в новом обличье интенсифицированной установкой зависимости. Пробыв с пациентом рядом в самых тягостных для него состояниях, своим со-переживанием и сердечным участием «согрев» и «накормив» его, терапевт, наряду с оказываемой поддержкой, должен теперь позволять пациенту «становиться на собственные ноги». Только тогда поддержка и опора из «внешних», интериоризуясь, станут «внутренними» основами ответственности, самоуважения и самоприятия.

7. Исследование чувств и телесных ощущений.

1) Утверждение, что именно чувства являются фокусом, «ядром» психотерапевтической работы, звучит почти трюизмом, хотя на самом деле оно далеко не бесспорно и остро дискуссионно для представителей основных психотерапевтических школ. Интерпретация «следов» неосознаваемых влечений, модификация неадаптивного поведения путем научения, коррекция автоматических мыслей и «когнитивных схем» через проверку их на реалистичность и достоверность — все это — иные возможные формулировки целей и сверхзадач психотерапии в соответствующих психотерапевтических школах. На наш взгляд, одной из главных отличительных особенностей гуманистической ориентации выступает реабилитация ею «обычных» очевидных человеческих чувств, не замечаемых в рутине повседневности. Руководствуясь этой, близкой автору, идеей, терапевт помогает «оживить», «освежить» и вернуть в актуальные переживания полихромность и полифоничность целостного чувственного опыта. Пациенту предлагается новая и неожиданная для него позиция исследователя, которому предстоит самому открывать постоянно изменяющийся, от момента к моменту «живущий» мир телесных ощущений и чувств.

2) Разнообразные психотерапевтические техники работы с чувствами призваны привлечь внимание, заметить и как можно более полно пережить пациентом чувственный опыт во всем его разнообразии, без всякой предварительной оценки и селективности, не «кастрируя» его. «Что с Вами происходит?» и «Как Вы это ощущаете?» — вопросы-путеводители для самоисследования и прямого, непосредственного выражения чувств; они помогают избежать двух главных врагов свободного и естественного человеческого существования — жестко диктуемых требований, к чему человек должен стремиться, чего должен избегать, каким должен быть и т.д., и т.п. Терапевтической альтернативой этому интериоризованному «указующему персту» значимого Другого служит простое вопрошание «А что и как есть на самом деле?». Таким путем в терапии реализуется важнейший принцип ценности здесьи-теперь-существования в противовес «иеговистскому долженствованию», застывшим догмам (по выражению А. Эллиса).

Напротив, «разговоры ни о чем», как и сухие общие описания позволяют избегать эмоциональной вовлеченности и переживания событий в их непосредственной данности. Рационализации, интеллектуализации представляют собой наиболее распространенные способы ухода от истинных чувств, своего рода десенситизацию и девитализацию существования. В противовес этим привычным способам «не-жизни» терапевт своим вопросом «Что же Вы чувствуете?» предлагает пациенту исследовать свое состояние, сконцентрировав внимание на том, что конкретно и как тот видит, слышит, чувствует и т.д., включая и то, как он не видит, не слышит, не чувствует. Иными словами, пациент вовлекается в реальный процесс терапевтического взаимодействия, имея шанс «встретиться» с разными аспектами своего опыта, в том числе и угрожающими или приносящими ему боль и страдание, либо обнаружить, каким образом он отторгает, отчуждает их от себя.

8. Метод диалога со значимым Другим.

Диалог как классический метод самоисследования противопоставлен стороннему овеществляющему познанию кого-либо или чего-либо — Человека, которому я говорю «Ты», я не познаю. Но я нахожусь в отношении к нему, в «святом слове» «Я–Ты» (М. Бубер). Это значит, что мое отношение к Другому строится на основе глубокого уважения его самобытности, своеобразия и права быть отличным от меня; его культурных традиций и границ, его взглядов на жизнь и человеческие ценности.

Как психотерапевтическая процедура, диалог — это универсальный способ восстановления контакта с отторгнутыми и отчужденными аспектами Я-образа. Вынесенный вовне, он строится вначале как диалог с внешним объектом или отчужденной частью тела, которым пациент бессознательно атрибутирует качества «не-Я». Инициируя практически-действенные отношения с этим объектом, в процессе которых пациент чувственно переживает его во всех модальностях сначала как неподобного себе Другого, терапевт фасилитирует идентификацию с ним как с отвергнутой частью Я пациента и последующие отношения с ней, но теперь уже на интрапсихическом уровне. Поляризация Я-образов как бы смягчается благодаря тонкой дифференциации и нюансировке содержательно-когнитивных и аффективных компонентов в процессе чувственного проживания в каждом из них и последующего диалога. В результате расщепленные ранее образы Я вместе с соответствующими им амбивалентными чувствами отвержения/ приятия получают возможность объединиться на новом уровне интеграции самоидентичности.

Резюмируя изложенные здесь некоторые теоретические принципы понимания расстройств самоидентичности у вынужденных мигрантов как следствия насилия против Я, а также основы психологической помощи и конкретные психотерапевтические методы, подчеркнем необходимость дальнейшей эмпирической верификации предложенной нами модели, ее предварительный и поисковый характер. Предлагаемая модель и ее практическое применение в исследовании и психотерапии расстройств личности в определенной мере доказала свою эффективность, однако в процессе и сегодня проводимых исследований она нами дополняется, корректируется и в этом смысле, возможно, скорее открывает новый взгляд на проблемы, поднятые в данной статье, чем претендует на их разрешение.

Источник: Соколова Е.Т. Клиническая психология утраты Я. М.: Смысл, 2015. С. 170–182.