16+
Выходит с 1995 года
19 марта 2024
Матери нет. Горевание об утраченной матери

Под постами о суициде матери с двумя детьми и бравыми речами о необходимости просить о помощи, больше всего мне бросилось в глаза единодушие людей: «да не поможет никто!». И знаете, они правы. В культуре нашей страны нет материнской фигуры. И это беда, ребятушки. Огромная наша с вами беда. Конечно, беда — это не вина. Я не про плохость человеческой природы или национальной нашей черты. Это все обусловлено глубокими причинами, основными из которых мне видятся следующие.

Депривация заботы и тепла

Мы можем дать другому только то, что есть у нас самих. Если мне дали в детстве опыт поддержки, у меня внутри это есть как самопроизвольный навык. Не на волевом усилии, не на нравственности и хорошей девочке и мальчике, а поддержка рождается сама, тебе это щедро, спокойно, не голодно, не в ущерб себе. Если мои слёзы в детстве принимали, сочувствовали, считали их настоящими, важными и жалели меня, я могу выдерживать слезы другого. Если у меня не было чего-то такого, то, как минимум, в этом месте в душе будет пусто, а чаще всего непереносимость будет ощущаться как раздражение и желание заткнуть или замочить. Не в этом ли причина нашей агрессивности?

Мы — страна голодных детей. Голодных по любви и здоровым отношениям. Неспроста сейчас дичайший бум на тему близости с собой, бережности к себе и вообще на психологию.

У нас, в прямом смысле слова, не было родителей. Потому что мы были родителями своим родителям, а те — своим. Дикая травматическая инверсия как следствие бед, войн, репрессий, голода, советского строя двадцатого века. Мы только и умеем, что быть родителями: родителями родителям и родителями собственным детям. Но вот какая штука: мы так и остались детьми. Потому что, если ты не побыл вдоволь ребёнком, взрослым ты становишься только физически. Мы хорошо знаем технически, на волевом усилии, на «тряпка-соберись», что такое быть взрослым. Ответственность, перфекционизм, гиперконтроль, долженствование — наш привычный набор. С детства. Вместо: «Дай я тебе помогу», «Ничего страшного, это решаемо», «Так бывает, я тоже расстроился», «Отдохни, если хочешь» и «Почему ты не хочешь это делать, давай разберёмся?».

Ребёнок, у которого не было детства — тепла, опоры, заботы, поддержки, внимания, принятия, — будет искать их, чтобы вырасти по-настоящему. Поэтому мы настолько зациклены на себе. Правда, выглядит это благородно: как служение детям, в которых мы ищем родительской безусловной любви и преданности, и как служение мужу, чтобы за это ухватить хоть кусочек одобрения и помощи. Это все время поиск любви, метафорической сиськи, поиск матери в других. А мамы ни в ком нет.

Мы все родом из ледяного детства. Поэтому каждый сам за себя. Каждый о себе и для себя. Невозможно увидеть другого, пока ты не увидел себя. И невозможно увидеть себя, пока тебя не увидел другой. Только где этот другой?

Думаете, эгоцентризм — это когда человеку уделяли слишком много внимания и в итоге избаловали его? Нет. Эгоцентризм — это когда мне настолько много не дали внимания, что теперь я в хроническом поиске. И мы все эгоисты. Какая тут помощь другим. Себе-то помочь не можем. Мамы нет. Ее не было практически у каждого из нас, ее нет в нас, и мы не можем быть мамой другим.

Вредоносная трактовка психотерапевтического тренда

Какой же выход из написанного выше? Правильно: стать мамой самому себе. Об этом сейчас из каждого утюга: внутренний ребёнок, опора на себя, идея, что зависимость в отношениях — это потому что я ищу в муже или жене родителя, а это ай-я-яй, вредно и неэкологично, выходите-ка из созависимых отношений. Все эти истории про личные границы, про комплекс спасателя, про позицию жертвы, бог знает что ещё ужасно укрепляют нас в идее «рассчитывать на других — стыдно». Хотеть тепла от другого — нездорово. Искать поддержки — посягать на границы другого. Капсулирует нас в нашем одиночестве и отчаянии. Мало того, что я слабый и не справляюсь («облажался» — привет родительским голосам в голове), так ещё и помощи и поддержки в этой ситуации просить стыдно и нездорово («невзрослый» — привет голосам соцсетийных психологов).

Понятное дело, что вряд ли хоть один психолог в добром уме и трезвой памяти имел в виду именно это, но травма накладывает особенности на восприятие сказанного, фильтрует это до вот таких категоричных родительски-социальных посланий.

А на самом деле мы все зависимы друг от друга — это нормально, мы живём на планете людей. И говоря о зависимости, психология имеет в виду патологическую зависимость, а не любую.И границы — дело очень субъективное, и есть ситуации, в которых друг может быть приоритетнее собственного ребёнка; и ты важнее, чем я. Эта гибкость и есть про живость.И хотеть поддержки, заботы и помощи — здоровые желания.

Но что с ними делалось в детстве?

Следствие токсичного воспитания: страх и стыд просить

Опыт нашего взаимодействия с ключевым взрослым в детстве формирует матрицу отношений с другими людьми и миром в целом. И тогда при неадекватных реакциях родителей в детстве на наши просьбы о помощи в нас вырастают два столпа поголовной травмы: страх и стыд. Страх получить отказ, потому что отказ считывается как отвержение в целом, непринятие меня, а не просто нежелание или невозможность помочь в чем-то конкретном. Отказ как что-то, что характеризует меня или наши отношения, а не обстоятельства того человека. И тогда это страх узнать, выявить реальность этого. Такое «а на самом деле все плохие / я плохой».

Страх, что просьбой о помощи я открываю врата манипуляций надо мной, портал бесконечного долга или невозможности поставить границы человеку, ведь он мне однажды помог. Страх, что эта помощь автоматически ставит меня в вертикальные отношения, где я по определению снизу. Где помощь плотно сцеплена с насилием. Ужас и стыд признаться, что ты не справляешься. Особенно если «все другие» в такой же ситуации (да ладно, бывает «такая же»?!) справляются. Стыд обнаружить свою ущербность, слабость, уязвимость. Стыд напрягать другого ради себя. Стыд принимать то, что другой тратит на тебя своё время, силы или и то, и другое — просто так, безвозмездно. И снова страх и тревога: а что мне за это будет? А чем я на самом деле тогда расплачусь?

Последствия урбанизации и наша посткоммунальная ментальность

Жизнь в больших городах усиливает разобщение общины — уж простите, играю словами. Ещё в моем детстве я знала всех соседей на этаже, и в случае забытых ключей от квартиры или просто досуга ради я могла пойти пить чай или даже делать уроки к тете Клаве, тетя Валя регулярно угощала тортиками, а мама, когда пекла пироги, пиццы и кулебяки, — несла часть их соседям. Нормально было, что соседка могла следить за котами и поливать цветы, когда семья уезжала в отпуск, последить за спящим малышом, пока тебе нужно сгонять в магазин за хлебом или выйти забрать старшего ребёнка из школы, да что там — тетя Света была той соседкой, что сама возила меня в школу в начальных классах. Дети из неблагополучных семей в прямом смысле слова питались по соседям и носили одежду за их детьми.

В деревнях так просто: ребёнок — это не забота мамы и иногда папы, если очень повезёт, а дочь или сын десятка людей. У него есть бабушки, дедушки, тети, дяди, крестные, двоюродные бабушки и дедушки и всевозможные кумовья. Беда и трудные времена были общими, вместе выживать значительно легче. А теперь каждая семья — изолированная в коробочке среди тысяч коробочек. Людей стало намного больше вокруг, и одновременно вокруг не стало людей, никого.

Даже самые близкие — бабушки и дедушки — могут сказать, что это ваши дети, нечего навешивать, мы своих вырастили и отмучились, теперь мучайтесь вы. Некоторые бабушки сидят со своими внуками только за деньги, как будто это работа няней. Исключением являются только бабушки с синдромом крадущей матери, недореализовавшие свой материнский инстинкт в одном-двух детях, которых они почти и не видели за яслями-садами-школами и собственными работами-заботами. Да ладно бабушки! Отцы-то частенько не считают себя ответственными ни за что в случае развода и могут не видеться с ребёнком месяцами и годами, и не участвовать в воспитании хотя бы деньгами. Что уж говорить о тетках-крестных и прочих? И тогда действительно оказывается, что каждый за себя.

К кому обратиться в трудном положении?

А если это положение трудное не разово? Ситуативно мы, в общем-то, любим быть хорошими, и помогать, и отзываться. Что, если это трудная жизненная ситуация, длящаяся годами и, по сути, некое твоё социальное положение? Тут положиться тогда совершенно и абсолютно не на кого. Совсем.

Но есть и вторая сторона. Мы настолько изнасилованы десятилетиями жизни в коммуналках, когда нет ничего твоего и все общее, когда всем есть дело до всего, особенно всего интимного, что кажется естественной обратная сторона амплитуды маятника — закрыться от всего и вся внутри своей маленькой семьи и не желать вникать, что там у кого и как. В преломлении на общую изнасилованность надетой шапкой и кашей за шиворот может хотеться ориентироваться только на свое и не вникать в чужие беды.

Да и психического контейнера вмещать это — нет. Особенно когда зашкал выведенного на поверхность соцсетей того, как многим плохо, как много беды. Волей-неволей будешь включать защитное отчуждение и обособленность заботами только своей семьи.

Трудно завершать этот текст, потому что нужно сделать вывод, и, конечно, мне хочется, чтобы он был мотивирующим. Не множить пессимизм и не сеять уныние в массы. Не только критиковать, но и предлагать решения.

История про суицид матери, вышедшей в окно с двумя детьми, триггернула огромное количество людей. Но у каждого триггер свой. Кому-то эта история говорит о послеродовой депрессии, кому-то — о зашкаливающей эмоциональной тяжести современного материнства. Кому-то — о невключенности отца в родительство или о недостаточной близости и чуткости между супругами. Для меня она — об отчаянии и одиночестве в трудный период, о невозможности получить помощь и поддержку. О болезни у моей планеты людей.

И выход из неё — очень нелегкая задача. Знаете, как бывает — семья, супруги, попадают в кризис и «мертвую петлю». Когда оба переживают тяжелый период и не могут опираться друг на друга, потому что знают, что другому самому тяжело. Ну, это как «мне б капельку ресурса, да он сам в яме, мне б воспрять, и тогда я смогу помочь и ему выбраться из эмоциональной ямы, но обычно этот ресурс я как раз у него и беру». В яме оба.
Вот и мы — будто все в огромной эмоциональной яме.

И тогда я предлагаю разомкнуть цепочку, обращаясь в поиске ресурса за границы семьи, к тому, у кого его тоже может быть немного, но чуточку больше, чем у тебя. И тогда, получив эту капельку, образуется капелька и во мне, я могу поделиться ей и с другим, и его ресурс тоже немножечко увеличится, он сможет поддерживать и меня. Процесс запущен. Но для этого капельку ресурса нужно ценить, уметь присваивать.

Потому что в хроническом голоде хочется не капельку, а целый океан, и в таком контрасте капля обесценивается, и тогда это путь в бездонность, в никуда. Но чтобы выжить, чтобы была перспектива, чтобы было про любовь, важно мочь видеть другого рядом, даже тогда, когда и свои очертания ты только научаешься различать, и давать другому даже тогда, когда и себе в процессе додачи.

Как с собственными детьми, в процессе родительства которым нам приходится быть мамами и папами одновременно и им, и «тому парню» — маленькому голодному ребёнку внутри нас, чтобы не съесть собственного ребёнка.

Может быть, наше размягчение сердца и высвобождение ресурса лежит в слезах, в горевании об утраченной матери, на которую мы все и каждый из нас имел безусловное право. Потому что иногда ресурс лежит не в обретении, а в проживании утраты. А сердце согревается не только от любви, но и от горячих слез, возвращающих силы.

Источник: https://www.facebook.com/oleynik.maryana

Комментарии

Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый

, чтобы комментировать

Публикации

Все публикации

Хотите получать подборку новых материалов каждую неделю?

Оформите бесплатную подписку на «Психологическую газету»