О побуждении к лечебному писанию прозы. Часть 4

Предлагаем вниманию читателей четвертую, завершающую, часть пособия-материалов к занятиям с хроническими тревожно-депрессивными пациентами в группе терапии творческим самовыражением профессора Марка Евгеньевича Бурно. Первая часть была посвящена синтонному характеру, вторая часть — замкнуто-углублённому (аутистическому) характеру, третья часть — тревожно-сомневающемуся (психастеническому) характеру.

Напряжённо-авторитарный (эпилептоидный) характер (радикал). Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889)

К вступлению ведущего

Напряжённо-авторитарные (эпилептоидные) люди — разные. Среди них — и благородные, высоконравственные, стремящиеся к справедливости (в общепринятом понимании), к добру, с некоторыми дефензивными переживаниями и, напротив, грубо агрессивные безнравственники, утончённые, с гиперсоциальной маской, обстоятельные елейные «иудушки». Эти разные эпилептоиды порою терпеть друг друга не могут. Иные, благородные из них, видят тайных безнравственников карикатурно-гротескно, прямолинейно-напряжённо, сатирически насквозь, как Салтыков-Щедрин.

Объединяет всех эпилептоидов напряжённо-инертная мощь влечений и созвучное этой мощи авторитарное (властное) мышление, противоположное тревожно-обобщающим, уточняющим дело сомнениям. Напряжённость — и в инертно-тяжёлом, в ханжески-угодливом, масляном, взгляде, и в честной самоотверженной смелости воина, защищающего от врага (без всякой маски) свою семью и землю. Влеченческий блеск взгляда обнаруживает себя и в азартных играх, и в любовно-садистических укусах. Склонность к тяжёлой подозрительности, ревности, мнительности, но и нередко инертно-прямолинейная супружеская верность. Вспоминается мне как естественнику (из зоологии), что волки тоже однолюбы.

Подробнее об эпилептоидном складе, разных его вариантах см. — 3, с. 182–202; 4, с. 26–30, 185-191.

Здесь поясню, что в сатирическом повествовании (в отличие от юмористического и иронического) особенно сказывается прямолинейная мощь влечений — агрессивного (в том числе, честно, благородно агрессивного) и «авторитарно-властного», влечения к власти (в том числе, во имя добра).

Отношение к религии — разное. В одних случаях встречаемся с категорически-насмешливым оголтелым атеизмом, в других — с мощной верой в загробную жизнь и стремлением заставить домашних веровать в свою веру (известный пример отца Чехова, лавочника, превратившего детство своих детей в «каторгу»).

Безнравственностью отличаются не только «иудушки», но и некоторые эпилептоиды без благообразной маски. Даже влюблённые страстные убийцы в духе героев прозы Лескова («Леди Макбет Мценского уезда») и Золя («Человек-зверь»).

«Подмоченная» нравственность может быть по-своему «логически» обоснованной. К примеру, жена, как поясняет ей свекровь, обязана терпеть измены мужа: мужу это необходимо для здоровья, для сохранения семьи, он много работает, содержит семью, ему нужно «освежиться». А напряжённая прямолинейность глубоких высоконравственных эпилептоидов, бывает, несёт в себе особую саркастическую уничтожающую зло проницательность.

Об эпилептоидах типа Иудушки Головлёва уже писал [4, с. 185–191].

Здесь хотелось бы, как и в других занятиях по побуждению к прозе, сосредоточиться на семейных, любовных отношениях — и притом отнюдь не у безнравственных напряжённо-авторитарных людей.

Нередко бывает, что человек «грубый», «хмурый», «агрессивный» (по мнению многих) обнаруживает в своей напряжённой авторитарности некую «слабину», дефензивное вплетение в агрессивность. То есть известную робкую беспомощность в отношениях с некоторыми людьми, которых полюбил (и часто навсегда). Полюбил за искреннее уважительное внимание к нему, к его справедливому уму, внутренним «сердитым» тревогам. Такого эпилептоида обезоруживает душевное неподдельное согласие этих людей с его «правдой жизни», их забота о нём, о его здоровье. Он даже способен, по обстоятельствам, поворчать на такого человека, но никому не даст его обидеть (только мне, дескать, поворчать можно). Таким был суровый Салтыков-Щедрин. Его секли уже в два года по приказу помещицы-матери (описал её впоследствии как госпожу Головлёву) и всю жизнь не мог простить. Отцу, кстати, тоже доставалось на орехи.

Трудновато читать гражданского генерала Салтыкова-Щедрина. Трудновато, например, потому что безнравственных российских начальников-эпилептоидов, изображённых им, и сегодня немало. Все эти Угрюм-Бурчеев, Майор Прыщ, градоначальник Бородавкин, бригадир Фердыщенко и т.д. («История одного города»)… Но главная душевная трудность читателя, склонного к тревожно-депрессивным переживаниям, состоит в характерологической природе самой сатиры. Повторю-уточню. Юмор — это когда писатель тепло, синтонно улыбается и над собою тоже. Ирония (аутистическая, психастеническая) более или менее мягко, но всё же огорчает, ранит самолюбие того, над кем иронизируют (Махновская Л.В. [6, с. 422–424], Бурно М.Е. [2, с. 411–415]). Сатира же осмеивает, издевается, действует агрессивно-прямолинейно. Бичует даже не только негодяев, но и намёками тех, кто им покоряется, как-то приемлет их, терпит, отказываясь от борьбы с ними. В этом некоторая художественная односторонность, «обижающее» иных, обобщающих сомнениями жизнь, читателей. Преувеличение, гротеск, карикатура. Тревожно-депрессивный человек, к примеру, понимает изображённое негодяйство, возмущён им, но не хочет с негодяем открыто связываться, бороться. Себе дороже. Потому что он не воин по натуре своей. Он не умеет драться и очень боится потерять возможность заниматься своим совершенно другим важным для людей делом, которое умеет делать лучше, чем воин (строить дома, учить детей, лечить больных и т.д.). А прямолинейная сатира-гротеск как бы подсказывает, порою повелительно: вот что тебе надо делать — бить того, кого обличаю. В этом, думаю, неполная реалистическая художественность сатиры и, в то же время, её высокая общественная сила-ценность. Но это я полагаю, конечно, как естественно-научный психотерапевт-характеролог, врач.

О жизни и характере Салтыкова-Щедрина

«Из воспоминаний о М.Е. Салтыкове». Воспоминания врача русских писателей Николая Андреевича Белоголового (1834–1895) [7, с. 588–627].

«Смирный» отец-помещик женился на властной купчихе. В семье царила «зверская жестокость». Об этой — «Господа Головлёвы». Царскосельский лицей. Молодым чиновником написал повести, признанные «неблагонамеренными». Сослан на службу мелким чиновником в Вятку (в 1858 г. — М.Б.) под наблюдение вятского губернатора. Хорошо поднимался по службе, отпущен из Вятки (через 8 лет. — М.Б.). В 42 года, в чине гражданского генерала, ушёл только в литературу, получив от царя хорошую пенсию. Ревматизм, хронический бронхит с расширением бронхов, мрачный ипохондрик. Было у него «сильное желание» пожить на курорте в Висбадене в 1885 г. вместе с семьёй доктора Белоголового. Там «он стал чрезвычайно кроток и благодушен». Жена Белоголового пишет в письме к П.Л. Лаврову следующее. «Так он не избалован своей супругой, вообще домашней обстановкой, что всякую пустую о нём заботу, самую обыденную, что и замечать-то не следовало бы, он принимает как нечто необычное». И Н.А. Белоголовый сам замечает тут важное. «Для нас он не только не был грубым человеком, а агнцем доброты и кротости, в высшей степени деликатным во всех отношениях и горячо благодарным нам за дружеский уход, которым мы старались его окружить». «Утрами я заходил к нему, всякий раз выслушивал его жалобы на различные болезненные припадки, старался его успокоить и непременно каждый день подвергал его медицинскому осмотру, так как заметил, что он даёт большое значение такой внимательности к себе и очень ценит её, и, покончив с этой статьёй, пытался развлечь его политическими новостями дня … Человек он был чрезвычайно горячий и страстный, в спорах сильно разгорячался, начинал говорить с окриком, но ни разу не помню, чтобы спор у него переходил, что в наших нравах, в личности, и готов был сейчас же согласиться с доводами противника, если находил их убедительными» (с. 605).

Салтыков-Щедрин написал доктору Белоголовому перед своей смертью: «И письмо это пишу через силу, опасаясь, чтоб не произошло перерыва в общении с человеком, которого я люблю более, нежели кого-либо из друзей» (с. 588).

Из статьи Григория Александровича Мачтета (1852–1901) в том же томе [7, с. 456–470], писателя-революционера, автора песни «Замучен тяжёлой неволей…» (название статьи — «М.Е. Салтыков в Рязани»).

В 1858 г. Салтыков прибыл в Рязань на должность вице-губернатора. «Раз один столоначальник, человек немолодой, безусловно честный, но и безусловно безграмотный в то же время, поднёс Салтыкову к подписи бумагу по довольно важному делу. Все составлявшиеся им бумаги Салтыков обыкновенно рвал и затем писал сам, ворча и ругаясь». И на сей раз обозвал его дураком. Потом произошло следующее. «— Может быть-с, ваше превосходительство! — ответил тот, обидевшись и выйдя из себя. — Только для меня это обидно-с. Как угодно-с, ваше превосходительство, — у меня амбиция есть!.. — и губы его задрожали. Салтыков вскочил и схватил его участливо за руку. — Амбиция есть?! И хорошо, батенька, что она есть! И отлично, что амбиция есть! И слава богу! — говорил он уже ласково — И нужно, чтобы она была!.. Только и бумаги, батенька, нужно писать толково…» Чиновник признался, что бумаги для него «дело тёмное-с», и Салтыков нашёл ему «подходящее место» «по счётной части». С тех пор чиновник благоговел перед Салтыковым. И ещё. Салтыков как-то кричал по делу крепостных, которых «хотели объявить бунтовщиками»: «Я не дам в обиду мужика! Будет с него, господа… Очень, слишком даже будет!» (с. 460–461).

Николай Павлович Орлов (Северов) (1840 – после 1906), московский нотариус, вспоминал в статье «М.Е. Салтыков (Щедрин)».

«Всегда нахмуренный, угрюмый и как бы недовольный, но в сущности очень добрый и справедливый человек, Щедрин, кажется, совсем не знал, что такое улыбка… А сфотографировался с улыбкой (по просьбе фотографа Шапиро) и вышло “такое чудище” (Шапиро)» [7, c.373–379].

Салтыков-Щедрин женился ещё в Вятке в 1856 г. на 17-летней дочери вятского вице-губернатора. Влюбился в неё без памяти, когда было ей ещё 13 лет. Возможно, что какие-то нежные переживания писателя того времени сохранились в его рассказе «Для детского возраста». См. далее.

Владимир Андреевич Оболенский (1869–1932) в очерке «М.Е. Салтыков в своей семье (Воспоминания случайного знакомого)» [7, c. 631–641] рассказывает, что «представлялось как-то весьма отчётливо, точно чувства горечи, гнева и раздражения и есть те болезни, которые разлагают его организм, выходя наружу стонами, кашлем и жестокими словами. Но вдруг на его каменном лице, в мускуле щеки, появлялась едва заметная юмористическая складка, а из уст вылетала чисто щедринская острота, до такой степени неожиданная и комическая, что все присутствующие невольно раздражались смехом». В это время писатель был уже тяжело болен. «Бесконечно мрачны были его воспоминания о своём детстве, о семье и особенно о матери, которую он так ярко изобразил в госпоже Головлёвой. «Я до сих пор ненавижу эту ужасную женщину», — как-то сказал он про свою мать».

Его жена, бывало, «щебечущим тоном» делала «не идущие к делу замечания». Он по временам не сдерживался и «рычал»: «Замолчи, вечно всякий вздор болтаешь, у-у-у-у-!» «Ах, Мишель», — щебетал в ответ наивный голосок. «Молчи, ду-ра!» Жене было тогда уже лет под 50. «…мне казалось, что глупостями и наивностями, которые она изрекала на каждом шагу, она сознательно кокетничала. … И в то же время (Салтыков. — М.Б.) волновался за неё, что простудится». «Оскорбляя свою жену на каждом шагу самым беспощадным образом, он вместе с тем требовал от других полного к ней уважения. На этой почве у него выходили столкновения даже с близкими друзьями». «Добродушная и незлобивая» Елизавета Аполлоновна завела в доме салонные игры, когда Лизе (дочери) исполнилось 15 лет. «… появились лощёные правоведы, лицеисты, юнкера…» «Салтыков сердился, но изменить образ жизни своей семьи не был в силах. Он сидел за письменным столом и писал сатиру «Ангелочек», в которой со злобным юмором изображал свою жену и дочь…» Сын Костя за пьяный скандал исключён из лицея.

Осталось несколько дней до смерти. «… Салтыков тяжело дышал и глухо, угрюмо стонал. А из гостиной через полуоткрытую дверь доносились обрывки весёлой болтовни. Там Елизавета Аполлоновна с Лизой принимали визиты каких-то молодых людей. Молодые люди отпускали остроты, дамы кокетливо смеялись: “Вы думаете? Ах, какой вы злой!! Не смейте так говорить, я рассержусь…”

— У-у-у, — застонал Салтыков, — я умираю, а они…»

После похорон. «Ах, Владимир Андреевич, — сказала она (Елизавета Аполлоновна. — М.Б.) мне печальным голосом, — могла ли я думать, что в той же шляпке, в которой я хоронила Сергея Петровича Боткина, я буду хоронить своего Мишеля!» (с. 641). С.П. Боткин (1832–1889) лечил Салтыкова-Щедрина в последние годы их жизни.

Автор этих воспоминаний о Салтыкове — сын князя Андрея Васильевича Оболенского [7, с. 631]. Автор был ещё юношей в ту пору, когда всё это происходило у него на глазах.

Из «Воспоминаний» Панаевой о Салтыкове-Щедрине [5].

«…Юный Салтыков и тогда не отличался весёлым выражением лица. Его большие серые глаза сурово смотрели на всех, и он всегда молчал» (с. 376).

«Я увидела Салтыкова в редакции «Современника» уже в вицмундире в начале шестидесятых годов. Сумрачное выражение его лица ещё более усилилось. … из молчаливого он сделался очень говорлив. Он всех смешил энергическими эпитетами, которыми награждал чиновничество, и говорил, что служить более не может, выходит в отставку и займётся литературой; что отупеешь в среде людей, у которых вместо мозга в голове органчик с единым мотивом “тебе бога хвалим”» (с. 377).

«Я никогда не видела Салтыкова спокойным, он всегда был раздражён на что-нибудь или на кого-нибудь».

«Куда ни пойдёшь (в Петербурге. — М.Б.) — видишь одни морды … Тупоумие и прилизанная мелочная подлость или раздражённая бычачья свирепость. Я даже обрадовался вчера, ужинал у Бореля, — такое каторжное рыло сидело против меня, но всё-таки видно, что мозги у него работают хотя бы на то, чтобы прирезать кого-нибудь и обокрасть».

«В начале семидесятых годов я видела Салтыкова играющим в карты у одних наших общих знакомых. Он точно так же болезненно был раздражителен, бросал карты и так бранил своего партнёра, как будто тот совершил что-то ужасное» (с. 378–379).

Из прозы Салтыкова-Щедрина

Из рассказа «Для детского возраста» (в книге Салтыкова-Щедрина «Невинные рассказы» (1857–1863).

«Вечер. Юный поэт Кобыльников (он же и столоначальник губернского правления)» в «убогой своей квартире», вместо того чтобы закончить «капустниковское дело», мучается над стихами, обещанными Наденьке, дочери советника Лопатникова. Пора уже надевать фрак и отправляться к Лопатникову, к «весёлым огням рождественской ёлки». Там «она выйдет в залу, в коротеньком беленьком платьице (увы! ей ещё только пятнадцать лет!), выйдет свеженькая и улыбающаяся, выйдет вся благоухающая ароматом невинности». И спросит: «А что, мсьё Кобыльников, вы исполнили своё обещание?» Он написал и «о шейке лилейной», и о щёчках, «словно персик пушистых», но всё не получается с рифмой и ужасно боится «подлецом себя выставить». Вот сказал, заикаясь, Наденьке, что стихи «ещё не окончил», и она его упрекнула: «только похвастались». «… вся юная компания порхнула в другую комнату, оставив Кобыльникова окончательно убитым». Были ехидные насмешки и дразнилки от детей, как бы всё понимающих. А ещё Наденька вспомнила прежнее своё «увлечение» одним «обжорой» — Прохоровым, гимназистом, и, уткнувшись в подушку, обливала её горячими слезами». Потом Кобыльников вдруг увидел «два серых глаза» Наденьки. Они глядели с тем же бесконечным простодушием, с тою же беззаветною нежностью, с какою они приветствовали его из-за ёлки в минуту прихода». Но «скверный мальчишка» «испортил всё дело», «проскакивая между ног Кобыльникова». Это нужно читать весь чудесный рассказ. «Сам злой дух» своей насмешкой «испортил всё дело». Случилась некоторая суматоха-катавасия. Мальчик, «юный змеёныш», «завизжал» своей мамаше, что Кобыльников его «дёрёт за то, что я его поймал с Наденькой».

«Кобыльникову сделалось скверно; он вдруг почувствовал, что не только скомпрометировал Наденьку, но и сам сделался смешным в её глазах. Сколько он сделал в этот вечер глупостей! он сделал их три: во-первых, увлёкся нелепою рифмой, которая помешала ему кончить стихи, между тем как можно было бы один стих и нерифмованный вставить (самые лучшие поэты это делают!); во-вторых, сказал Наденьке какую-то пошлость насчёт её отношений к Прохорову, в третьих, связался с пакостнейшим мальчишкой, который, наверное, произведёт скандал на весь город. Кобыльникову показалось, что все глаза обращены на него, что все лица проникнуты строгостью и что даже служитель Андрей намеревается взять в руки метлу, чтобы вымести ею из честного дома гнусного соблазнителя пятнадцатилетних девиц. Кобыльникова бросило в жар; чтоб оправиться от своего смущения, он поспешил юркнуть в хозяйский кабинет» к играющим в карты и, дабы “за один раз искупить все три глупости”, дрожащий, попросил папа Лопатникова что-то выслушать от него наедине. “Я прошу руки Надежды Ивановны!” — проговорил он встревоженному Ивану Дементьичу. Советник встревожился, подумав, что с “капустинским делом” что-то не так. Услышав просьбу Кобыльникова, он повернул жениха к свету и на одно мгновение посмотрел на него с любопытством. Потом тотчас же пошёл на старое место, предварительно отмахнувшись, как будто хотел согнать севшую на нос муху. Кобыльников остолбенел … Он понимал только одно, что эта глупость была четвёртая и притом самая крупная. Вдруг он почувствовал, что промеж ног у него что-то копошится — то был Сеня Порубин.

— Ан, это четвёртая! — дразнился скверный мальчишка, очевидно схватывая на лету интимную мысль, терзавшую бедного Кобыльникова.

Кобыльников даже не слыхал; он был уничтожен и опозорен, хотя папа Лопатников, возвратясь на место, точно так же равнодушно объявил семь в червях, как бы ничего и не случилось».

Не многие рассказы, книги хмурого напряжённого генерала Салтыкова-Щедрина дают возможность так открыто заглянуть в его юную душу.

«Молодость вдруг заговорила в нём ласкающими голосами». «… ёлка, которой ветви гнутся под бременем пастилы и других соблазнительных сластей. А вон и беленькое платьице, вон и головка, обрамлённая тёмными кудрями! Господи! что за грация в очертаниях этой головки! Что за свежесть, что за сокровища в этой едва-едва начинающей развиваться груди! И что за весёлые звуки пролетают по комнате, когда эта милая девочка засмеётся! Точно вот солнышко выглянет из-за хмурых туч, и всё вдруг улыбнётся: и речка, которая до тех пор лениво катила серые волны, и ближняя лужайка, скрывавшая свой цветной ковёр от дождей и холодов угрюмого ненастья, и статский советник Поплавков, который сидит за карточным столом и двадцатый раз сряду озлобленно произносит «пас»! Вот она пошла танцевать — и всё-то выходит у неё не так, как у других. Посмотрите, например, или, лучше сказать, прислушайтесь, как танцует Настя Поплавкова, Нюта Смущенская! «Конь бежит, земля дрожит!» А она! неслышно, почти незримо летает она по крашеному полу, нимало не задевая крошечными ножками за землю, и вся как будто уносясь и исчезая вверх!

Но, кроме того, и ужин не лишён своей прелести. Уже накрывается длинный стол в задней комнате, и хотя руки дворового официанта Андрея не совсем чисты, но, судя по хлебосольным привычкам хозяина, нельзя сомневаться, что на столе будет и свежая осетрина, и жирный зажаренный лещ, и всё, одним словом, что приличествует кануну такого великого праздника, как Рождество Христово».

«Читатель! Не знаю, живали ли вы в провинции, но я, который благоденствовал в Вятке и процветал в Перми, жуировал жизнью в Рязани и наслаждался душевным спокойствием в Твери, я смею вас удостоверить, что воспоминания о виденных мною ёлках навсегда останутся самыми светлыми воспоминаниями пройденной жизни!»

В рассказе «Миша и Ваня (Забытая история)» из этой же книги крепостные мальчики, измученные издевательствами барыни, решили зарезаться ножами. Ваня объясняет Мише дело так. «… коли мы это теперича сделаем, так беспременно в рай попадём, потому теперь мы маленькие и грехов у нас нет! А заместо нас попадёт в ад Катерина Афанасьевна!»

В овраге «нашли двух мальчишек». «Ваня был бездыханен, но Миша ещё был жив. Неверная трепещущая рука в несколько приёмов полоснула ножом по горлу, но робко и нерешительно».

Из сказки «Карась-идеалист». Книга «Сказки» (1882–1886).

Разговор Щуки с Карасём.

«— Так ты полагаешь, что я работать стану, и ты от моих трудов лакомиться будешь? — прямо поставила вопрос Щука.

— Всё друг от дружки… от общих, взаимных трудов…

– Понимаю: «друг от дружки»… а между прочим и от меня…гм! Думается, однако ж, что ты это зазорные речи говоришь. Головель! Как, по-нынешнему, такие речи называются?

— Сицилизмом, ваше высокостепенство!

— Так я и знала. Давненько я уж слышу: бунтовские, мол, речи карась говорит! Только думаю: дай лучше сама послушаю… Ан вот ты каков!»

Из книги Салтыкова-Щедрина «Господа ташкентцы. Картина нравов» (1869–1872).

«… процесс, посредством коего управляется здешний (российский. — М.Б.) народ, столь прост, что не требует со стороны администратора ни высокого ума, ни познаний». «… люди, по приказанию, делались и портными, и сапожниками, и музыкантами. Почему делались? — а потому, очевидно, что требовались только простые сапоги, простое платье, простая музыка, то есть такие именно вещи, для выполнения которых совершенно достаточно двух элементов: приказания и готовности. Кукольник знал, что говорил, когда вызывался хоть сейчас быть акушёром. Он понимал, что тут предстоит акушёрство самое упрощённое, или, лучше сказать, не столько акушёрство, сколько выражение готовности».

«От чего же мы отбояриваемся? что мы защищаем? Очевидно, мы защищаем то выморочное пространство, которое, после приказания Петра Великого быть всем россиянам европейцами, — так и осталось ненаполненным. Нет у нас ничего, кроме пресловутой талантливости, то есть пустого места, на котором могут произрастать и пшеница, и чертополох. Но именно это-то пустое место и дорого нам».

«“Ташкентцы” — имя собирательное.

Те, которые думают, что это люди, делающие воспользоваться прогонными деньгами в Ташкент, ошибаются самым грубым образом.

“Ташкентец” — это просветитель. Просветитель вообще, просветитель во всяком месте и во что бы то ни стало; и притом просветитель свободный от наук, не смущающийся этим, ибо наука, по мнению его, создана не для распространения, а для стеснения просвещения».

Из книги «Помпадуры и помпадурши» (1863–1874).

«Молодые наши помпадуры очень часто обращаются ко мне за разъяснениями, как в том или другом случае следует поступать» (одно из значений слова «помпадур» — салтыковский администратор-самодур. — М.Б.).

«… если иногда нам кажется, что кто-либо из наших подчинённых действует не вполне согласно с нашими видами, что он не понимает “сути”, и недостаточно делает распоряжений, то это кажется нам ошибочно: не нужно только торопиться, а просто призвать такого подчинённого и сказать ему: милостивый государь! неужто вы не понимаете? Верьте, что он поймёт тотчас же, и начнёт такие чудеса отчеканивать, что вы даже залюбуетесь, на него глядя». Это как тяжеленный плющильный молот на заводе, «когда ему было внушаемо о правилах учтивости, разбивал кедровый орешек, положенный на стекло карманных часов, и притом разбивал так ласково, что стекла нисколько не повреждал. Стало быть, дело совсем не в том, какой молот, большой или малый, а в том, какое сделано ему свыше внушение».

«Я человек преданный; все начальники знают это и смотрят на меня одинаково; я с своей стороны тоже смотрю на всех начальников одинаково, потому что все они — начальники».

Прощание с начальником. «Тут надобно так устроить, чтоб новый начальник не обиделся излишними похвалами отбывающему воздаваемыми, а думал бы только, что “и тебе то же со временем будет” … А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое … то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие не всякому доступно, и новый начальник самое упоминание об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай то же. Но если отбывающий делал дела средние … то о таких делах можно говорить со всей пространностью, ибо они всякому уму доступны, а следовательно и новый начальник будет их непременно совершать».

С тех пор, как Салтыков-Щедрин дослужился до генерала, ему, видимо, разрешалось побольше, нежели просто чиновнику-писателю, как в молодости.

Примерные вопросы к участникам группы

1. В чём, по-моему, состоит существо напряжённо-авторитарного (эпилептоидного) характера?
2. Как эпилептоидное сказывается в характере нравственного человека, в его жизни, в его прозе, в прозе Салтыкова-Щедрина?
3. Что именно мне близко в характере, прозе нравственного, благородного эпилептоида? Почему мне это близко? может быть, даже дорого?
4. Есть ли в моём характере что-нибудь нравственно-эпилептоидное? Обнаруживается ли это как-то в моей прозе (в самом широком понимании)? Например, в моих записях в дневнике?

Выступления участников группы

К заключению ведущего

Итак, мы сегодня сосредоточились на творчестве благородных нравственных людей напряжённо-авторитарного склада. Таких, как Салтыков-Щедрин, Мельников-Печерский, таких, как живописцы Шишкин, Суриков, Верещагин, Шарден и подобные им. Как вообще все эпилептоиды, они отличаются более или менее выраженной напряжённо-замедленной прямолинейностью мышления, чувствования, мощными влечениями, склонностью к вязковатой раздражительности (до тяжёлых, даже агрессивных, взрывов). Отличаются стремлением к борьбе за справедливость (в своём понимании). При этом именно у благородных, нравственных эпилептоидов агрессивность нередко сплавляется со своеобразной дефензивностью — склонностью к переживанию своей неполноценности («тяжёлый у меня характер!»), внутреннему чувству вины за своё грубое раздражение на человека, за причиненную ему тобою обиду, душевную пораненность. Такие эпилептоиды даже бывают удивительно беспомощными перед домашними близкими, обижающими их. Это, например, происходило в семье Салтыкова-Щедрина, способного лишь ворчать, жаловаться гостям на домашних, которых, в сущности, не способен был по-хозяйски приструнить. Не могут они серьёзно повредить тому, кого любят, за кого беспокоятся, тревожатся, чтоб не заболел и т.п. Но общественная творческая польза таких «полудефензивных» эпилептоидов может быть высокой. Нередко они сверхценно (убеждением преувеличивая свои опасения) напрасно, трагически подозревают семейную неверность, серьёзность несерьёзной «болячки». Благодарны за толковые неторопливые утешения, разъяснения сведущих людей, которым доверяют. Так Салтыков-Щедрин был глубоко благодарен доктору Белоголовому, профессору Боткину.

Писатель культуролог Юрий Николаевич Безелянский отмечает в своей книге [1] следующее. «Дома Салтыков-Щедрин был почти безропотным и тихим, а на работе, в губернских канцеляриях, в качестве вице-губернатора проявлял неизменную твёрдость и требовательность, беспощадно карал лихоимцев и бездельников, за что был прозван вице-Робеспьером. Обладал исключительным пуританизмом. Резко выступал против «Анны Карениной» Толстого и «Нана» Золя. Эротические мотивы ему были ненавистны».

«До ужаса лишённый иллюзий, Щедрин писал: “Стыд хорошее здоровое чувство — при случае может быть рекомендован в качестве целесообразного практического средства. Нужно чтобы возможно большее количество людей почувствовали стыд”» [1, с. 258–259].

Да, случается, что у людей с таким складом одни мощные влечения усмиряют, вытесняют другие.

В своей прозе, как и устно, такие натуры часто обстоятельны, беспощадны ко злу (в своём понимании), сатирически насмешливы, гневливы. Они уважают и свою, и людскую чёткость, ясность, воинственность, преданность семье, стремление к справедливости (в своём понимании), заложенные исторически ещё в жизни многих людей Древнего Рима (латынь, римское право, напряжённая реалистическая скульптура, любовь к власти). Они вечные воины, в том числе, благородные, воины-защитники всех времён. Среди напряжённо-авторитарных есть и большие писатели, и проникновенные живописцы, актёры, профессора, священники, другие люди душевных, духовных профессий.

Эпилептоидный характерологический радикал отчётливо присутствует (вместе с другими радикалами) в некоторых смешанных характерах. В эпилептическом (Достоевский, Л. Толстой, Некрасов), в простонародном (Шукшин, Астафьев, Рубцов).

Послесловие

Вот, пожалуй, и всё пока об основных характерах (радикалах), которые, по-моему, важно вспомнить в лечебных занятиях по побуждению тревожно-депрессивных пациентов к писанию прозы.

В течение десятков лет понемногу собирались в кафедрально-диспансерной психотерапевтической работе (индивидуальной и с группами) эти четыре очерка. Вот только два кратких примера из сложившихся многих книг, сборников прозы и поэзии наших пациентов. Авторы этих двух книг не скрывали себя. Книги были выпущены ими для широкого читателя. Это книги, которыми авторы хотели поделиться со всеми, кому их проза как-то может помочь помогать себе подобным образом.

Александр Серафимович Соколов (1938–2021), инженер. Скворцы (Психотерапевтические рассказы, очерки, статьи, воспоминания). Часть I. — М.: Издательство Российского общества медиков-литераторов, 2012. — 152 с.

Из очерка «О записях в блокнот, смягчающих тягостное, депрессивное состояние» (с. 80–82).

«… как же мне вдруг стало жаль, когда однажды я один из своих блокнотиков оставил в телефонной будке, по-настоящему жаль, хотя там не было решительно ничего особенного, и как был рад, когда он нашёлся. Я взял его и прочитал первое попавшееся:

“Бросишь в водоём камешек, и по мере того, как расходятся круги, всё больше головастиков тревожно ныряют вглубь, вся поверхность приходит в движение.

14.7.84”;

“В метро. На «Курской» выходили почти все. Молодая деревенская женщина боялась, что она не успеет сойти, и тогда её пропустили вперёд, к дверям.

29.7.84”;

“Впервые вижу из окна поезда красные мухоморы, да ещё поезд летит вовсю.

3.8.84”.

Теперь блокнотик уже не казался мне чепухой. Это и понятно, потому что кроме интеллектуальной и художественной ценности есть ещё и личностная. Вот она-то, как кажется, и важна особенно в лечебном творчестве, даёт шанс выбраться из депрессии» (с. 82).

«Лягушка. На кнопке выключателя насоса почти всегда сидит лягушка. При моём появлении она лишь слегка подвигается, чтобы дать мне нажать кнопку…

1985».

Александр Абрамович Капустин (1943–2021), инженер. Предзимье (Рассказы, очерки, стихи): Учебно-методическое пособие для психотерапевтов и пациентов. — М.: Издательство Российского общества медиков-литераторов, 1998. — 40 с.

Из очерка «Гость из далёкого прошлого» (с. 26–27).

«Я привёз папоротник летом из леса и сейчас, в конце декабря, поливаю быстро растущее в горшке древнее растение.

«Может быть, гость из леса приживётся в комнате? — надеюсь я. — Теперь для него самое тяжёлое время: слишком короткий световой день».

Листья папоротника, предчувствуя ненастье, смело изгибаются вверх, а перед хорошей погодой мудро закручиваются вниз, стараясь меньше испарять влагу.

Природой мне не дано безоглядно радоваться жизни, активно участвовать в ней. И прыгать через пламя костра не суждено с кем-либо, не расцепив рук. А сказка о чудесной ночи на Ивана Купала живёт с языческих времён по сей день. И папоротник, вот, живёт…

Декабрь 1997 г.».

Пусть будет и в вашей прозе побольше доброго, светлого.

Разные характеры у писателей. Прислушаемся, приглядимся, каким языком пишут они сообразно своим характерам (радикалам), о чём склонны писать, как переживают, размышляют в своей прозе. Что близко мне в этом и что не близко. Главное — чтобы переживалось-писалось своё, по возможности — сокровенное, личностное. Может быть, поначалу с невольным подражанием (в хорошем, «учебном», понимании), подражанием по созвучию с близким писателем. Пока пусть подражается. А потом откроется своё, потому что душа каждого из нас неповторима. Вот это своё — и есть подлинная ценность, истинное лекарство от тревожно-депрессивных расстройств.

Александр Серафимович Соколов на 83-й странице своей книги («Скворцы») даже советует депрессивному собрату, дабы скорее открылось это своё, спасительное, освежающее душу, не перечитывать собственные прежние «размышления, рассуждения», а перечитывать «написанное непринуждённо по мысли, по чувству», т.к. это «идёт от души, от характера, идёт само собой, искренне… Потому лучше читать не рассуждения, а тот сырой материал, из которого они черпаются… 9.8.83». Думаю и сам тоже, что это идущее «искренне» есть целебное вдохновение (чувство самособойности), возвращающееся при перечитывании из прежней записи в депрессивную безлико-страдающую душу. Хотя, конечно же, у всякого тревожно-депрессивного человека вырабатываются и свои другие целительные творческие приёмы, сообразные особенностям характера, страдания. Остаётся пробовать и пробовать.

О побуждении к лечебному писанию прозы см. также: 3, с. 52–112; 6.

Итак, если совсем коротко (и потому ущербно, лишь намёками), природа каждого характера (радикала) предрасполагает к следующим целительным описаниям (прозой) своих переживаний. Синтонное — к тёплому, радостному, реалистически-земному или печальному с просветлениями. Аутистическое — к изначально-духовному, символическому или чувственно-аналитическому реалистоподобному. Как в жизни, но всё-таки свыше («закон джунглей» (Киплинг)). Психастеническое — к земному, нравственно размышляющему (трезво или мечтой сочувствующему людским переживаниям). Эпилептоидное — к напряжённо-авторитарному стремлению к справедливости (в своём понимании). Какой радикал более чувствуется (при смешении радикалов в характере) — по такой тропе возможно и попробовать следовать в своём записывании о себе и о жизни. Следовать, всё же сомневаясь и оглядываясь на другие радикалы: вдруг ошибаюсь? не сильно ли я другой?

И ещё повторю, что в любых тревожно-депрессивных переживаниях, смешанных с любыми тягостными событиями в жизни, по-моему, важно стремиться писать свою прозу во имя добра, не задумываясь о том, как получаются слова, предложения. Вспоминая ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как жёлтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда».

Наконец, по возможности, хорошо бы, хотя бы немного, публиковаться. Никто наверняка не знает, как высоко или невысоко оценят нашу целебную искренность поколения потомков.

Спасибо!

2022 г.

Литература

1. Безелянский Ю.Н. 69 этюдов о русских писателях. — М.: Эксмо, 2008. — 624 с.
2. Бурно М.Е. Клиническая психотерапия. — Изд. 2-е, доп. и перераб. — М.: Академический Проект; Деловая книга, 2006. — 800 с.
3. Бурно М.Е. Терапия творчеством и алкоголизм. О предупреждении и лечении алкоголизма творческими занятиями, исходя из особенностей характера. Практическое руководство. — М.: Институт консультирования и системных решений. Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2016. — 632 с.
4. Бурно М.Е. О характерах людей (Психотерапевтическая книга). — Изд. 7-е, испр. и доп. — М.: Институт консультирования и системных решений, Общероссийская профессиональная психотерапевтическая лига, 2019. — 592 с.
5. Панаева (Головачёва) А.Я. Воспоминания. / Вступ. ст. К.И. Чуковского. Прим. Г.В. Краснова, Н.М. Фортунатова. — М.: Правда, 1986. — 512 с.
6. Практическое руководство по Терапии творческим самовыражением / Под ред. М.Е. Бурно, Е.А. Добролюбовой. — М.: Академический Проект, ОППЛ, 2003. — 880 с.
7. М.Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. — М.: Госиздат художественной литературы, 1957. — 880 с.

Первая часть — предисловие ко всему циклу занятий и синтонный характер (Александр Сергеевич Пушкин, Иван Сергеевич Тургенев).

Вторая часть — замкнуто-углублённый (аутистический) характер. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».

Третья часть — тревожно-сомневающийся (психастенический) характер. Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848). Антон Павлович Чехов (1860–1904).