Контакт? Есть контакт?

В последнее время ко мне на прием стали приходить родители, рассказ, которых звучит как «под копирку»: ребенок не учится (2–3 по всем предметам или неаттестация, кроме, может физкультуры, музыки, изо), регулярные драки в школе, конфликты с учителями, финал апофеоз — постановка на учет в КДН (комиссия по делам несовершеннолетних).

Начинаю расспрашивать, когда начались проблемы.

— Ну, месяц-два назад.

— А до этого учился хорошо, не дрался?

— Да, нет все приблизительно тоже самое было (обычно еще с детского сада), но ведь из школы / сада нас не выгоняли, а теперь грозятся в школу для трудных, на учет в КДН поставили...

Это я довольно свернуто все рассказываю, обычно приходится долго и подробно расспрашивать про это самое «раньше», чтобы, наконец, понять, что раньше было не лучше, просто социальное окружение меньше давило на семью.

Еще пару лет назад, во всяком случае в моей практике такие истории можно было услышать либо от родителей из семей, которые принято называть неблагополучными, либо от тех родителей, которые были больше озабочены построением карьеры или развитием собственного бизнеса, а ребенок кочевал с рук на руки по няням и гувернанткам.

Первым не хватало интереса к собственным детям, уровня образования, иногда интеллекта; вторым — опыта совместной жизни с ребенком и в ряде случаев эмпатии. Сейчас чаще сталкиваюсь с ситуацией, когда препятствием становится не физическая и эмоциональная отстраненность родителей или недостаток образования, а недостаток осознанности.

Как эта неосознанность проявляется на практике?

1. Критерии оценки смещены у родителя во вне: с ребенком все нормально, пока окружающие не начинают регулярно сигнализировать родителям, что что-то не так, и угрожать санкциями.

«Дрался-то он давно, но раньше как-то все ничего было, а теперь мне учительница чуть не каждый день звонит, и на комиссию нас посылают, и к психиатру».

2. Родитель не пытается максимально прояснить ситуацию, а довольствуется сторонней оценкой.

— Нам все педагоги в саду говорят, что у сына повышенной интерес к половой сфере.

— Как проявляется этот повышенный интерес? Что конкретно делает и говорит ребенок?

— Я не знаю.

— А вы спрашивали воспитателей?

— Да. Но они говорят, что не хотят муссировать эту тему, но чтобы мы последили.

— А почему вы тогда уверены, что проблема есть?

— Ну, им же виднее.

3. Взрослому трудно припомнить важные детали проблемной ситуации. (Когда и с чего начались проблемы? Как часто ребенок делает или не делает что-то важное для усугубления проблемы? Что пытались делать и к каким результатам это привело? и т.п.).

4. Вопрос про причинно-следственные связи ставит родителя в тупик. Он не понимает, что происходит с ребенком, и даже гипотезы на этот счет сформулировать ему трудно.

5. Ребенок воспринимается как «черный ящик»: его не расспрашивают о том, что происходит, о причинах такого поведения, о том, какая помощь ему нужна, да и вообще мало о чем спрашивают, мало знают о его интересах, потребностях, чувствах и желаниях.

6. Предъявляя требования к ребенку или давая советы, как исправить ситуацию, например, «не дерись», «учи уроки», «не груби учителям», родитель довольствуется тем, что ребенок всячески выражает свое согласие и готовность исправиться. При этом вопросы, а в чем для ребенка эта ситуация является проблемной (возможно, его она вообще не волнует), хочет ли он что-то изменить, что именно, как он конкретно будет это делать, что мешало до сих пор, какая помощь нужна остаются за кадром. Да и результат этих детских попыток взрослый не отслеживает до нового ЧП.

7. Родитель включается в войну с «ветряными мельницами»: вместо того чтобы разбираться, чем вызваны проблемы с учебой или поведением, и как помочь ребенку с ними справиться, все свои силы кладет на то, чтобы «победить» школу, сад, неправильных одноклассников или их родителей.

— Мой ребенок ни за что не пойдет в колледж!

— А почему? Неужели лучше оставить его в школе, директор которой сказал вам открытым текстом, что в старшие классы парня не примут ни в одной школе района, т.к. последний скандал обсуждался на совещании директоров и стал притчей во языцах не только в районе, но и в округе.

— Он не должен избегать трудностей, и я не позволю его отчислить!

— Хорошо, допустим. Но вы понимаете, что мальчику придется довольно долго и, возможно, безрезультатно доказывать, что он «не верблюд» и что он, действительно, может вести себя по-другому? А ведь в школе, вообще-то, учиться надо, а не только с общественным мнением бороться.

— Ничего, мы справимся.

— Скажите, пожалуйста, почему вы считаете, что окончание именно этой школы позволит вашему сыну успешно поступить в вуз?

— В смысле?

— Ну, я так понимаю, у парня в планах получение высшего образования?

— Да.

— И, насколько, я понимаю, школа должна в первую очередь дать необходимые знания и навыки для поступления?

— ....

— Как принятое вами решение работает на эту цель (на поступление)?

Дальше немая сцена.

8. Ребенок становится в глазах родителя соратником по борьбе с другими людьми, с системой. Семью объединяет общая война, волнующие переживания локальных побед и горечь поражений.

9. Общаясь с терапевтом, такие родители готовы полностью передоверить ребенка последнему, причем за этим стоит не агрессия «сделайте, чтобы он стал нормальным, и все наладилось», а растерянность и непонимание своей значимости и роли в разрешении ситуации.

10. У родителя есть потребность разом справиться с ситуацией, причем под ситуацией на самом деле понимается не проблема, а симптом.

Важно заметить, что ребенка такие родители искренне любят и уверены, что со взаимопониманием никаких проблем нет. На самом же деле родитель «не видит» ни себя, ни ребенка, ни целей и результатов воспитания. Они живут с ребенком в параллельных мирах, но обе стороны (и родитель, и ребенок) не замечают этого.

На чем может держаться иллюзия полного взаимопонимания?

1. В ситуации, когда никаких проблем нет, например, на каникулах, конфликтов не возникает, т.к. родитель предъявляет минимум требований и чаще готов спустить ситуацию на тормозах. «Когда мы с ней вдвоем и нет никакой школы, я вижу, что у меня просто замечательная дочка. С ней можно поговорить о чем угодно, она все понимает».

2. В ответ на замечания родителей ребенок с готовностью повторяет правильные слова по принципу «Сознаю свою вину, меру, степень, глубину» и искренне обещает исправиться и исправить.

3. Эмоциональная близость, выражающаяся в обилии тактильного контакта (объятия, поцелуи), в значительной степени подменяет совместную деятельность и интерес к внутреннему миру друг друга.

4. Ребенок заменяет для родителя супруга или друзей: «я все могу ему (ей) рассказать и он(а) меня поддержит. Я во всем с ним (ней) советуюсь».

5. Родитель заменяет ребенку друзей: постоянно придумывает совместные развлечения, общается абсолютно на равных с друзьями сына или дочери, хочет знать про ребенка ВСЁ и частенько этого добивается.

6. Катастрофическая картина мира родителя (мир опасен, враждебен) и образ страдающего и преследуемого ребенка входят в эмоциональный резонанс.

7. Общие переживания, возникающие в ходе «войны», создают иллюзию близости: «есть упоение в бою».

Работа по повышению осознанности и налаживанию контакта в детско-родительской паре (семье) сталкивается с высоким сопротивлением. Терапевт, задающий «неудобные» вопросы, показывающий, что и с взаимопонимание не все ладно, и неготовый работать на снятие симптома, становится для родителя частью того самого «давящего» социального окружения. В работе с такой семьей (детско-родительской парой) требуется довольно много специальных усилий по созданию терапевтического альянса. Часто в таких случаях невозможно сразу начать работу с детско-родительской парой, а требуется некоторое время вести терапию с ребенком и родителями параллельно.

Источник: ВКонтакте