.jpg)
Статья Г.Асмолова «Сетевые дети "Чернобыля": почему дозиметры наших чувств зашкалило 30 лет спустя?»:
Как могли бы развиваться события, если бы Интернет существовал во время Чернобыльской аварии? Сначала слухи в Фейсбуке и короткие сообщения в анонимных Телеграм-каналах: «где-то что-то рвануло». Пара нечетких фотографий с заревом на фоне темного неба в Инстаграме. Возможно, лайфстрим в Ютубе с одной из городских крыш – слышны звуки сирен, но сложно что-либо разобрать. Дальше хештаг #Чернобыль в Твиттере. И, наконец, сообщения о том, что в районе инцидента пропала Интернет связь – что, впрочем, не останавливает поток информации и только подогревает слухи. Несколько позже экологи и городские активисты начинают делиться данными сенсорного мониторинга окружающей среды. В Вконтакте появляется группа для очевидцев. Кто-то создает отдельную веб-страницу, на которой собирается информация из разных источников. И, наконец, спустя несколько часов, власти вынуждены выступить с сухим и коротким заявлением: «серьезной опасности», разумеется, – а как иначе? – «нет», и «ситуация находится под полным контролем». Журналистов федеральных каналов пускают в район события, чтобы показать эффективные меры по реагированию на инцидент. Возможно, в официальный пул приглашают и известного блоггера.
Новые информационные технологии вряд ли бы позволили повторить информационную блокаду вокруг событий в Чернобыле в том формате, в котором она существовала более тридцати лет назад. Однако беспрецедентная по своим масштабам реакция пользователей русскоязычного сегмента Интернета на сериал «Чернобыль» показала, что история той аварии намного глубже, чем просто вопрос об исторической правде. Казалось бы, события апреля-мая 1986 года уже стали частью учебников истории. Информация о случившемся на четвертом энергоблоке общедоступна. Снят целый ряд документальных фильмов. Многие документы рассекречены, а сотни участников событий рассказали многочисленные версии случившегося. И тем не менее, фильм «Чернобыль» взорвал социальные сети.
Безусловно, любые попытки внешних наблюдателей рассказать нам версию нашей истории всегда спорны и неизбежно ведут к дискуссии об исторической достоверности. Особое внимание также вызывает то, насколько те самые внешние наблюдатели способны уйти от стереотипов, понять повседневность и ценности героев, показать когнитивную сложность их отношений. Таких дискуссий было много и в этот раз (как в российских, так и в зарубежных СМИ). Однако, наряду с этим сложно было не заметить, что американским создателям сериала удалось затронуть что-то за пределами рационального анализа точности тех или иных фактов. Многие пользователи соцсетей описывали свое состояние, связанное с просмотром сериала, как «потрясение» и «комок в горле». Некоторые говорили о бессоннице и состоянии сильного стресса. Другие, посмотрев первые эпизоды, писали, что не могут смотреть дальше...
Ольга Кучинская, автор книги «Политика невидимости» обращает внимание на то, что поскольку радиация находится вне спектра наших чувств, отношение к ней всегда опосредовано через ряд инструментов: будь то карты, СМИ, различные формы визуализации и нарративы. Эти формы репрезентации по сути и являются производством видимости радиации – вопрос в том, как они создаются. Согласно Кучинской, волны «видимости» и «невидимости» настигают нас спустя много лет после катастрофы. «Производство видимости» вступает в конфликт с «производством невидимости», и победа в этом конфликте зависит от того, какими ресурсами обладают сторонники видимости и ее противники.
Невидимость, описываемая Кучинской – это не обязательно отсутствие или сокрытие фактов. Скорее наоборот, иногда документальное изложение как рациональное описание некоторого исторического события, произошедшего «не здесь» и «не с нами» часто является частью «политики невидимости». «Она утонула» – чего же боле? Невидимость – это своего рода нарративный код, конструирующий дистанцию между зрителем и событием. Производство невидимости постоянно репродуцирует эту дистанцию в каждом новом описании этого события. Выйти за пределы подобного описания, находясь внутри системы такого производства, предельно сложно. Именно в этом и заключается ответ на вопрос, «почему этот сериал не смогли снять мы сами»: наше невидимое видимо только другим.
Результат «политики невидимости» – не объективное знание того, что такое радиация, а ощущение нашей личной безопасности. Автор концепции общества риска Ульрих Бек описал роль чернобыльской катастрофы как «антропологический шок, показавший слепоту, тех кто доверяет своим глазам». Сериалу «Чернобыль» удалось рассказать историю так, что дозиметры наших чувств зашкалило. Мы получили дозу чернобыльской радиации 30 лет спустя у экранов телевизоров. По сути сериал стал катализатором пост-травматического синдрома. Особенно сильным эффект был для тех, чье детство совпало с чернобыльскими событиями. Сериал, снятый американцами, показал поколению российского Фейсбука, что они – дети Чернобыля.
Главная роль «Чернобыля» – это успешный удар по «политике невидимости», которая пережила СССР, также, как и радиация. Социальные сети в несколько раз усилили эту шоковую волну. Публичная реакция зрителей стала и механизмом распространения информации о сериале. Cтав видимым на какое-то время, прошлое сделалось частью нашего настоящего. Масштаб и характер реакции на сериал «Чернобыль» показывает не столько художественный уровень сериала (который, безусловно, очень высок), сколько эффективность политики замалчивания катастроф. Время полураспада молчания порою дольше, чем время полураспада радиоактивных атомов. Американский сериал при всех его неизбежных исторических неточностях смог показать русскоязычным зрителям: Чернобыль – это здесь, это сейчас, и это про вас.
Наступление «сил видимости» в лице сериала «Чернобыль» мобилизовало противоположные силы. Включились защитные механизмы. С новой силой заработало «производство невидимости». Критика сериала, сводящаяся к аргументу о том, что это очередной акт информационной войны против России, очень напомнила аргументы тех, кто пытался скрыть масштабы трагедии более тридцати лет назад. За критикой последовали обращения к Роскомнадзору запретить сериал и требования привлечь его авторов к суду за идеологические манипуляции и клевету. Сериал «Чернобыль» оказался вовсе не про Чернобыль. Он затронул одну из самых уязвимых точек российской власти, оставшейся в наследство от Советского Союза – отсутствие коммуникационных навыков в работе с кризисными ситуациями.
Ситуация кризиса – это всегда экзамен для отношений государственных институтов и общества. Именно такие ситуации во много определяют вектор этих отношений. По словам исследователя кризисных коммуникаций Сергея Самойленко, российские власти часто выступают в двойной роли: они не только кризис-менеджер, но и создатели рисков. Провал политики в области кризисных коммуникаций часто становится источником нового кризиса. История современной России – это во многом история таких кризисов, или, если быть точнее, история того, как кризисы, связанные с природными и техногенными катаклизмами, трансформировались в кризис отношений власти и общества.
Это и трагедия «Курска», сведенная российским президентом к двум словам, ставшими символом производства невидимости, и события Норд-Оста и Беслана, когда производство невидимости заработало с новой силой (стоит вспомнить, к примеру, скандал с увольнением главного редактора «Известий» Рафа Шакирова из-за излишней эмоциональности освещения событий). Особой темой для производителей невидимости является количество жертв – будь то погибшие и пострадавшие в результате аварий, катаклизмов, или участия в военных конфликтах. Яркой иллюстрацией трансформации форс-мажорной ситуации в кризис отношений между государством и обществом стала реакция властей на пожары лета 2010 года. В то время как традиционные СМИ сообщали, что огонь находится под контролем, блоги и социальные сети позволяли на базе информации пользователей увидеть реальный масштаб катаклизма. Более того, интернет позволял не только повысить степень видимости, но и мобилизовать общество, чтобы реагировать на кризис там, где это не способно было сделать государство.
Большинство государств в мире сталкиваются с серьезными сложностями во время кризисных ситуаций как природного, так и техногенного характера. Однако принципиальная разница заключается именно в том, как государство реагирует на этот вызов – и речь здесь не столько о том, какие меры принимаются для борьбы с кризисом, сколько о том, как устроена кризисная коммуникация. В российском случае политика невидимости – это не просто сокрытие информации или банальная попытка уйти от ответственности. Главная проблема заключается в том, что в качестве основного вызова государство видит не случившийся катаклизм – а людей, которые требуют прозрачности и мобилизуют свои ресурсы, чтобы компенсировать неэффективность государства. Именно так власть переключала внимание с кризиса на общество и во время пожаров 2010 года, когда главной опасностью часто объявлялись волонтеры, и во время трагедии в ТЦ «Зимняя Вишня», когда обвинения в намеренных попытках дискредитировать власти звучали в адрес родственников погибших.
События чернобыльской аварии остались в прошлом, но механизмы реагирования на кризисы по сути своей не изменились. Те же силы невидимости по-прежнему вытесняют из общественного сознания техногенные и природные катаклизмы. Правда, в условиях новой информационной среды, усложняющей сокрытие информации, эти силы трансформировались. Сегодня производство невидимости не может базироваться на простой информационной изоляции, как это было 30 лет назад. Реализация политики невидимости требует более жестких и репрессивных методов, а также сложных информационных манипуляций и дискредитации тех, кто является источником альтернативной информации. Иными словами, там, где раньше государство могло ограничиться эффективным контролем информационных потоков, сегодня в ситуации кризиса намного значительнее стала необходимость искать врагов.
Для российского зрителя – возможно, не всегда осознанно – главной темой сериала «Чернобыль» стали не события прошлого, а именно те самые силы невидимости, продолжающие работать и сегодня. В обществе риска, контуры которого стали проступать в нашей повседневности вместе с распространением чернобыльского облака радиации, основной характеристикой является не просто потеря чувства безопасности, а фундаментальная необходимость смириться с жизнью в мире растущей неопределенности, где мы можем все меньше контролировать происходящее. Фактором выживания в таком мире является доверие к тем, кто в случае кризиса, поможет если не спастись, то хотя бы понять, что произошло. Там, где силы невидимости определяют повестку дня такого доверия быть не может. Таким образом, эффект сериала «Чернобыль» – это не только докатившаяся до настоящего волна прошлого, но и подсознательное ощущение экзистенциальной беззащитности перед будущим. А еще того, что в случае любой трагедии полагаться остается только на себя...
.jpg)
Комментариев пока нет – Вы можете оставить первый
, чтобы комментировать