Исследовательская и практическая психология: еще раз о схизисе

Расхождение и сближение

Прошло более 15 лет с тех пор, как один из наиболее известных представителей отечественной психологии Ф.Е. Василюк охарактеризовал взаимоотношения между исследовательской и практической психологией как «схизис», подчеркнув, что «психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью, как две субличности диссоциированной личности: у них нет взаимного интереса, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о «звездах» психологической практики), разные системы образования и экономического существования в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами» (скобки Ф.Е. Василюка) [4, с. 26]. Ранее Р. Ван дер Влейст сетовал на то, что исследовательская и практическая психология используют разные «языки», «единицы» анализа и «логики» его построения [46]. А еще раньше озабоченность взаимоотношениями исследовательской и практической психологии выражали Л.С. Выготский [7] и другие классики психологической науки, причем под каждым их словом, наверняка, подписался бы любой современный психолог, и не потому, что они — классики, а потому, что с тех пор почти ничего не изменилось.

В конце прошлого столетия регулярно констатировалось не только сохранение, но и возрастание разрыва, причем, по мнению ряда авторов, оно было связано с тем, что психологическая практика активно впитывала методологию и культуру постмодернизма, в то время как академическая психология не освободилась от влияния позитивизма (см., напр., [32, 38, 40, 42]). Например, Д. Полкинхорн выделял такие общие черты постмодернизма и психологической практики, как нефундаментальность, фрагментарность, конструктивизм, неопрагматизм, понимание знания как динамичного, социально конструируемого и зависимого от контекста [38]. Он подчеркивал, что психологи-практики охотнее применяют постмодернистcкую методологию, правда, признавая, что «близкие к практике» психологи-исследователи тоже преуспевают в ее освоении и распространении. Также он констатировал появление в психологическом сообществе нового «слоя», служащего связующим звеном между двумя его полярностями — «чистыми» практиками и «чистыми» исследователями. Л. Сасс уловил в современной психологической, особенно в психоаналитической, практике такие постмодернистские черты, как релятивизм, скептицизм, вымышленность, акцентировав их в качестве ее ключевых отличий от академической психологии² [40]. К. Герген отмечал, что, в отличие от академической психологии, современная психологическая практика развивается в русле постмодернистской мысли, имеет дело с развивающейся индивидуальностью человека и сосредоточивается на контекстуальных смыслах человеческой деятельности. В результате, по его мнению, теоретическое знание академической психологии часто вступает в конфликт с эмпирическим знанием современности, а психологическая практика предпочитает теоретическому знанию гетерогенные и качественные знания повседневной жизни, приобретающие достоверность в личном опыте психолога [32].

На взаимоотношениях исследовательской и практической психологии сказывается изменение количественных пропорций между ними. Так, М. Розенцвейг констатирует, что интернациональной чертой, проявляющейся в мировой психологии с 50-х гг. прошлого века, является стремительный прогресс практической психологии на фоне замедления в развитии традиционных, академических областей исследования [39]. Розенцвейг показывает интернациональный характер этой тенденции, прослеживая ее в таких странах, как США, Канада, Австралия, Германия, Финляндия, Португалия, Испания, Норвегия, Аргентина, Бразилия, Куба, Турция, Индия, Мексика, ЮАР и др. При этом он продемонстрировал, что в индустриальных странах динамика численности академических психологов в последние десятилетия выглядит как «плато», в то время как численность психологов-практиков нарастает по экспоненте [там же]. В. Секстон и Дж. Хоган выражают опасение: подобная тенденция может привести к тому, что в конце концов мы будем иметь «психологию без науки» [41, с. 476].

Быстрое возрастание количества психологов-практиков на фоне стабилизации численности академических психологов³ обостряет и без того непростые отношения между ними, а в некоторых странах приводит и к расколу психологических ассоциаций [39]. На подобные проблемы накладываются сложности, обусловленные спецификой практической психологии в разных странах. Например, в нашей стране психологическая практика страдает неупорядоченностью, отсутствием лицензирования и сертифицирования, переполнена сомнительными личностями, не имеющими психологического образования, и т.п. В.Б. Хозиев отмечает, что, в отличие от академической психологии, «значительная часть консультативной психологии и не собирается покидать своей теневой и неофициальной ниши, давно и надежно занятой ею в современной культуре» [21, с. 190]. «Теневой» характер этой ниши дополняется тем, что «невидимая миру работа идет внутри культуры и в рамках консультативного сообщества психологов. Следствием такого положения дел является весьма своеобразная рефлексия, публикуемая в виде описаний “консультативных случаев” в общедоступных журналах. В свете этого возникает представление о ненаучности, приблизительности и поверхностном характере консультативной психологии» [там же].

В то же время, при всех расхождениях между академической и практической психологией, можно найти и некоторые тенденции к их сближению. К примеру, признание значимости «единичных случаев» и изучение уникальных жизненных ситуаций, в котором обычно видится одна из главных особенностей практической психологии, отличающая ее от психологии исследовательской, можно обнаружить и в ряде установок последней. Скажем, Л.С. Выготский стремился вывести законы психологии искусства из «анализа одной басни, одной новеллы и одной трагедии» [7, с. 405], при этом констатируя, что «засилие индукции и математической обработки и недоразвитие анализа значительно погубили дело Вундта и экспериментальной психологии» [там же, с. 402]. А в современной исследовательской психологии метод анализа конкретных случаев (case studies) и сопутствующий его применению качественный анализ получают все большее распространение⁴.

Можно разглядеть и встречный вектор — погружение сюжетов, традиционно изучавшихся в контексте исследовательской психологии, в практический контекст со всеми сопутствующими этому изменениями самих сюжетов. Например, Дж. Шоттер отмечает тенденцию к изучению таких традиционных тем когнитивной психологии, как восприятие, память, научение и мотивация, в контексте постмодернистской социальной практики, а также доминирование при этом опыта повседневной жизни над теоретическими знаниями [42]. Как форму сближения исследовательской и практической психологии можно трактовать и тот характерный для современной России факт, что многие психологи, занимающиеся психологической практикой в различных организациях, «без отрыва от производства» пишут диссертации, которые оформляются в соответствии с канонами академической психологии, а необходимый для этого материал набирают в процессе своей практической деятельности. В результате традиционное разделение исследовательской и практической психологии во многом утрачивает смысл, поскольку практическая психология тоже имеет исследовательскую составляющую, что, впрочем, не означает, что стираются ее базовые отличия от академической психологии как не просто исследовательской, а фундаментальной науки.

Наметились и другие направления сближения. Например, теории, ставшие одним из символов академической психологии и традиционно отвергаемые практической психологией как чрезмерно «академические», сейчас тоже адаптируются к потребностям практики. В частности, на психологических конференциях, в особенности «научно-практических», которые сами по себе стали знаковым явлением, ознаменовав стремление объединить психологическую науку и практику, «большие» психологические теории упоминаются довольно редко, однако активно эксплуатируются «малые» теории и теории «среднего ранга», позволяющие упорядочить ту или иную сферу реальности. Нередко подобные теории и рождаются в процессе практической деятельности психологов⁵, стремящихся не только воздействовать на эту реальность, но и осмыслить ее. В качестве «академической» формы деятельности практических психологов можно рассматривать и осуществляемый ими методологический анализ психологической практики, явившийся естественной реакцией на ее разрастание и усложнение [5, 10 и др.].

Таким образом, исследовательская психология постепенно осваивает направления работы, традиционно характерные для практической психологии, а практическая психология — характерные для исследовательской, что неизбежно порождает их когнитивное сближение. Но, пожалуй, еще более заметно «наведение мостов» между ними в социальной плоскости, т.е. сближение соответствующих страт психологического сообщества. Во-первых, всегда существовали представители этого сообщества, подобные цитируемому выше Ф.Е. Василюку, которые сочетали успешные занятия и академической, и практической психологией, при этом — если вновь обратиться к его цитате — зная и фамилии директоров академических институтов (их, кстати, совсем немного), и «звезд» психологической практики, к числу которых сами и принадлежали, так что социальный «схизис» между двумя видами психологии всегда носил относительный характер. Во-вторых, в начале 1990-х гг., когда на зарплаты академических психологов нельзя было прожить (в дальнейшем ситуация улучшилась, но непринципиально), начался их массовый отток в практику, а еще более характерной стала двойная занятость, сочетание хорошо вознаграждаемых занятий практикой с принадлежностью к академическим и образовательным учреждениям. В результате и в нашей стране разрастался тот слой «близких к практике» исследователей, о которых пишет Д. Полкинхорн [38], а также, наоборот, «близких к исследованиям» практиков.

В то же время если не «схизис», то, употребляя другой термин Ф.Е. Василюка, «диссоциация» между исследовательской и практической психологией по-прежнему сохраняется. Сообщества психологов-исследователей и психологов-практиков, хотя во многом и пересекаются, все-таки достаточно далеки друг от друга. А главное, практическая психология по-прежнему опирается преимущественно не на то знание, которое генерирует исследовательская, а использует иной терминологический аппарат, свои объяснительные принципы и т.п. Т.е. разобщенность «двух психологий» сохраняется как в когнитивном, относящемся к психологическому знанию, так и в социальном, выражающем состояние психологических сообществ, ракурсах, и пока трудно уловить какие-либо тенденции к радикальному изменению ситуации.

При этом наблюдаются рассогласования между ними и в образовательной сфере. Например, выпускники психологических вузов вынуждены в силу существующих образовательных стандартов писать дипломы, представляющие собой мини-диссертации, построенные в соответствии с классическими стандартами академической науки (обзор литературы, гипотезы, эмпирическое исследование, статистический анализ полученных данных и т.п.) и тестирующие их способность заниматься академической наукой, в то время как подавляющая их часть идет в практику и заниматься наукой никогда не будет. А многие из них, получив классическое психологическое образование, затем направляются получать второе образование в учреждения, «доучивающие» их практической психологии.

Подобная ситуация вызывает неудовлетворенность обеих сторон, причем наиболее заметно ее проявляют представители практической психологии, систематически обвиняющие психологов-исследователей в том, что вырабатываемое ими знание в основном носит «бумажный» характер — научные статьи, книги, диссертации — и мало полезно или вообще бесполезно для практики. Против этого трудно возразить, поскольку, скажем, главный продукт эмпирических исследований в психологии — коэффициенты корреляций между изучаемыми переменными — действительно очень далек от того, что востребовано практическими психологами. X. Куликан, например, задается вопросом: «Если мы проводим исследование, предполагающее хорошо контролируемые процедуры и точные, количественно определяемые переменные, что рекомендовано в подавляющем большинстве учебников, не получаем ли мы в результате очень ограниченное, часто искусственное и совершенно бесполезное знание о человеческом поведении и опыте?» [29, с. 170]. Данное обстоятельство отмечается также Р. Харре [33] и многими другими авторами. М. Бунге констатирует: «Предельная точность, являющаяся целью научного исследования, в большинстве случаев оказывается бессмысленной или даже мешает при практической деятельности» [28, с. 335].

Принцип «воплощения»

В то же время уместен вопрос о том, какими должны быть взаимоотношения между практической и академической психологией в идеале, который, как и всякий идеал, в реальности недостижим, но может задавать полезные ориентиры. При этом целесообразно сразу же вынести за скобки вопрос о том, кто — «гора», а кто — «Магомед», в каком направлении должно строиться взаимодействие между исследовательской и практической психологией: должны ли психологи-практики читать академические журналы, посещать академические конференции (чего они в своем большинстве не делают) и впитывать в практику то знание, которое вырабатывает исследовательская психология, или, наоборот, психологи-исследователи должны быть более чувствительны к запросам психологической практики и производить знание в соответствии с ними. Во втором случае уместно вспомнить Г.П. Щедровицкого, который еще в начале 1980-х гг. писал: «Мы уже не можем дальше играть в игру развития научной техники. Теперь требуется другое: вести исследования так, чтобы результаты их внедрялись в практику, чтобы научное исследование было замкнуто с соответствующей техникой и чтобы исследование, техника и практика были завязаны между собой в более сложные организмы» [23, с. 140].

Наверное, у каждого психолога, озабоченного проблемой взаимоотношения «двух психологий», имеются свои представления о его идеальной модели. При всем разнообразии этих представлений они, как и многое в психологии, формируются на основе видения психологами ситуации в «благополучных» естественных науках. Например, представления о том, что физики вырабатывают некоторое знание, с помощью которого изобретаются автомобили, самолеты, телевизоры и холодильники, биологи открывают законы, на основе которых медики лечат своих пациентов, открытия химиков тут же ложатся в основу пластмасс и других полимеров и т.п. Но так ли это в действительности, не подменяется ли реальная картина происходящего в естественных науках упрощенными бытовыми представлениями о нем?

Известный социолог науки М. Малки пишет: «… если мы обратимся к релевантным эмпирическим данным, то обнаружим мало указаний на существование явной или тесной связи между фундаментальными научными исследованиями и большей частью технологических разработок» [14, c. 99], считая «…проблематичной упрощенную точку зрения, согласно которой передовая технология индустриальных обществ является непосредственным продуктом растущего корпуса фундаментального научного знания» [там же, с. 102]. Это выражается, в частности, в минимальном количестве перекрестных ссылок и различии паттернов внутреннего цитирования в научной и технологической литературе: «Насколько можно судить по результатам анализа цитирования, наука обращается к предшествующей науке, а технология — к предшествующей технологии» [там же, с. 100].

Очень поучителен имеющийся опыт анализа взаимодействия фундаментальной науки и разработки прикладных технологий. Так, в начале 1960-х гг. под эгидой Консультативного совета по материалам Национальной академии наук США был проведен ряд исследований последних инноваций в области материалов. Эти исследования показали, что во всех рассмотренных случаях инновации не были следствием достижений фундаментальной науки, а непосредственно «вытекали» из предшествующей технологической деятельности [36]. Аналогичные выводы были сделаны инициаторами исследования 84 технологических инноваций, удостоенных в Великобритании Королевской премии: «Мы обращали особое внимание на связь фундаментальной науки с инновацией… То, что нам удалось обнаружить лишь незначительное количество случаев такой связи, тем более удивительно, что мы специально ее искали» [34, с. 12]. Е. Лейтон, обобщивший подобные исследования, пришел к выводу о том, что «прежняя точка зрения, согласно которой фундаментальная наука производит все знание, затем использующееся в технологических разработках, явно не способствует пониманию современной технологии» [35, с. 210].

Исследователи данной проблемы подчеркивают, что взаимодействие фундаментальной науки с практикой строится в соответствии с т.н. принципом «воплощения». Он состоит в том, что новое научное знание «воплощается» в определенной процедуре или некотором устройстве — вроде транзистора, которое в дальнейшем используется при производстве новой техники, а ее последующие поколения вырастают не из исходного научного знания, а из внутренней логики развития техники [14]. Т.е. из науки в практику переносится некоторая фундаментальная идея, которая обретает там новую жизнь и развивается в соответствии с запросами самой практики. Много аналогий подобной ситуации можно обнаружить и в психологии. При этом «…всякий раз как фундаментальная наука используется в качестве основания для технологической науки, она требует значительного переформулирования» [там же, с. 102], так что «расхождение языков» академической и практической психологии тоже представляет собой вполне естественное и не специфическое для этой науки явление.

М. Малки идет еще дальше, на ряде примеров показывая, что связь современной технологии не только с фундаментальной, но даже с прикладной наукой, стало быть, и с наукой вообще отнюдь непростая. Он пишет: «…даже если мы на время оставим в стороне фундаментальную науку и сосредоточимся на вкладе в технологию прикладной науки, все же представляется сомнительным, что большая часть современной технологии вытекает более или менее непосредственным образом из научного знания» [там же, с. 103]. Т.е. если бы «схизиса» (который так удручает психологов), скажем, сообщества физиков-«фундаментальщиков» с сообществами конструкторов самолетов, автомобилей, компьютеров не существовало, если бы «фундаментальщики» попутно усовершенствовали все это, а техники параллельно занимались фундаментальной наукой, это выглядело бы очень странно и не пошло бы на пользу ни тем, ни другим. Подобное часто случалось во времена Архимеда или формирования науки Нового времени, но сейчас если и происходит, то в виде исключений из общего правила, диктуемого элементарным разделением труда.

На описанную ситуацию, демонстрирующую неадекватность ожиданий в отношении фундаментальной науки, накладывается их особый характер в нашей стране. «У нас вечно путают чистую науку с прикладной» (цит. по: [17, с. 113]), — писал П.Л. Капица в те годы, когда в нашей стране науку чтили и уважали. В частности, академических психологов часто обвиняют в том, что, имея ученые степени и звания, они не способны решать практические проблемы. Это примерно то же, что требовать от биолога умения удалять аппендицит или от физика — чинить телевизоры и холодильники. Подобные неадекватные ожидания предъявляются и к представителям других социогуманитарных наук, в связи с чем социолог М. Задорин подчеркивает: «Строго говоря, настоящий служитель науки никому, кроме Бога и Истины, ничего не должен. Чего, конечно, нельзя сказать о социологе-прикладнике» [9, с. 69].

Еще одно обстоятельство, связанное с подобным кругом проблем и тоже опровергающее распространенный в психологическом сообществе стереотип, состоит в том, что практика вовсе не обязательно является критерием истины, а практическая эффективность представлений, генерируемых практическими психологами, не служит подтверждением их адекватности. М. Малки отмечает: «При рассмотрении тех практических применений, которые действительно вытекают из научных исследований, важно помнить о том, что большая часть (если не все) систем знания дала успешные практические применения — даже такие системы, как вавилонская мифологическая астрономия, общие принципы которой мы теперь считаем явно ложными» [14, с. 103]. Здесь уместно провести аналогию с психоанализом. «Явно ложной» эту систему взглядов в психологии не считают, но нередко характеризуют как набор «психотерапевтических мифов» [16], подчеркивают: «Большинство современных психологов рассматривают психоанализ как не более чем набор метафор» [1, с. 191] и т.п. Вместе с тем психологическая концепция, имеющая в практической психологии наиболее широкое применение, — это, несомненно, психоанализ, а эффективность основанной на нем психологической практики рассматривается как свидетельство его адекватности в качестве теории. Рассматривая подобные случаи, М. Бунге приходит к симптоматичному выводу: «…теории, являются ли они научными или технологическими, сущностными или операционными, проверяются в лаборатории, а не на поле боя, в кабинете врача или на рынке» [28, с. 336]. Это одновременно звучит и как антитеза кондовому марксизму: практика не является критерием истины. Отсюда же можно вывести и ответ на броский тезис Ф.Е. Василюка о том, что «нет ничего теоретичнее хорошей практики», в свою очередь сформулированный как антитеза догмату советских времен: «нет ничего практичнее хорошей теории». С этим можно согласиться, да и то с оговорками (думается, что хорошая теория все же «теоретичнее» хорошей практики), только в том случае, если онтологическая достоверность теорий не особенно важна.

Социальная релевантность психологии

Уместен и еще один вопрос: а что вообще представляет собой практика применительно к психологической науке, какова область практических приложений этой дисциплины? Естественно, проще всего на него ответить, указав, что это и есть практическая психология в ее нынешнем виде, и то, чем она занимается, охватывает всю область практического применения психологии. Но так ли это?

Б. Адам и Ю. Ван Лун выделяют три основные функции социальных теорий: 1) социальная инженерия — участие в социальном конструировании порядка и контроля, 2) осмысление, прояснение и объяснение происходящего в обществе, 3) политическая мобилизация — создание основы для политических действий масс [25]. Отметим, что подобное представление о роли социальных теорий существенно отличается от их типового восприятия психологами, особенно отечественными, как предназначенных для выполнения преимущественно когнитивных, а не социальных функций: объяснения и обобщения эмпирических данных, создания концептуальной основы для эмпирических исследований и т.д.⁶ Но можно ли утверждать, что, например, психоанализ — не только как практика, но и как теория, который иногда характеризуется как «новая религия современного западного общества» [2] (и теперь уже не только западного), выполнял и выполняет только когнитивные функции? Подчеркнем и то, что, во-первых, представления Б. Адама и Ю. Ван Луна о социальных функциях научных теорий могут быть как расширены, так и скорректированы в отношении психологии⁷, во-вторых, распространимы не только на теории, но и на другие виды знания.

С. Московичи, с именем которого принято связывать тезис о том, что психология должна быть социально релевантной наукой, понимал под ее социальной релевантностью гораздо большее, нежели активную вовлеченность в практику [37]. Социальную релевантность психологии он отождествлял с ее активным участием в решении таких важнейших социальных проблем, как социальное неравенство, политическое насилие, войны, расовые конфликты, а также выполнение ею мировоззренческой функции — выработку и трансляцию в массовое сознание образа общества и происходящего в нем [там же]. При этом, несмотря на то, что, по словам Г. Башляра, «психология давно перестала быть салонной наукой и превратилась в практику, которой занимаются все» (цит. по: [6, с. 42]), Московичи характеризовал уровень социальной релевантности психологии как довольно низкий.

Показательны и другие подобные идеи известных ученых. А. Бандура подчеркивал, что психологическая наука должна участвовать в «изменении функционирования социальной системы» [26, с. 323]. Более локальные, но тоже достаточно существенные социальные задачи ставил перед ней Б.Ф. Скиннер — такие, например, как реформу пенитенциарной системы на основе знания о принципах научения, личности и психопатологии [43]. «Улучшите природу человека, и вы улучшите все», — писал А. Маслоу (цит. по: [22, с. 521]). Один из классиков отечественной методологической мысли Г.П. Щедровицкий писал, что «психология — это не наука, но нечто значительно большее: это и некоторое видение мира, т.е. это и весь мир, взятый в определенном повороте, ракурсе» [23, с. 141]⁸. Ф. Риф подчеркивал, что к середине XX в. доминантным типом западной культуры стал Человек психологический, сменив Человека морального и Человека экономического (см.: [20]). М. Розенцвейг в 90-е гг. прошлого века констатировал: «Сейчас психологическая наука — это часть жизни и культуры во всех индустриальных странах и во многих развивающихся» [39, с. 82]. И не случайно с 1980 по 1991 г. количество психологов в мире удвоилось, главным образом за счет психологов-практиков [там же].

Приведенные высказывания не следует воспринимать лишь как «романтические призывы», имеющие отдаленное отношение к реальной жизни. Они выражают тот очевидный, но иногда забываемый факт, что, в конечном счете, главная задача любой социогуманитарной науки состоит в том, чтобы сделать человека и общество лучше, и это — отнюдь не романтическая, а вполне практическая цель, которая придает главный социальный смысл исследованиям и академической, и практической психологии.

Как с этих позиций выглядит наша отечественная практическая психология? С большим, естественно, огрублением ее можно разделить на две части: 1) ориентированную на интересы конкретных клиентов и 2) удовлетворяющую потребности общества в целом. Конечно, можно задать вопрос: «А кто решает, в чем состоят интересы общества?», указать на то, что интересы клиента и интересы общества часто совпадают и т.п. И действительно, скажем, психологи, работающие в таких структурах, как МЧС, оказывая помощь жертвам катастроф и терактов, не только помогают конкретным людям (хотя в данном случае такие люди — не «клиенты» в традиционном смысле этого слова), но и решают важнейшие общесоциальные задачи. Но, например, большая часть нашей коммерческой психологии обслуживает конкретных клиентов с презумпцией о приоритете их интересов и в отсутствие заботы о том, как эти интересы соотносятся с интересами общества. Иногда отчетливо проявляется и конфликт интересов, например, в случае психологов, обслуживающих политиков. В.Е. Семенов задается вопросом: «Ведают ли, что творят, те социальные и политические психологи, которые готовят якобы бизнесменов, якобы лидеров, якобы политиков, якобы победителей? А на самом деле — людей без идеалов и принципов, манипуляторов и шарлатанов» [19, с. 42]. Скорее всего, ведают, но руководствуются характерной для нашего бизнеса формулой: «клиент всегда прав».

«Клиент» академической психологии — это общество в целом, при этом немалое количество академических психологов, работающих «на себя», принципиально не изменяют ситуацию: наука в любом обществе выполняет существующий в нем социальный заказ, транслируемый в исследовательскую практику через соответствующую сеть институтов. Так что психологическая практика в масштабах академической науки соразмерна глобальным психологическим проблемам нашего общества, которыми практическая психология не занимается, что порождает неизбежное расхождение адресатов «двух психологий».

В таблице перечислены некоторые показатели состояния современного российского общества, свидетельствующие о том, что оно тяжело больно, а его социальные болезни имеют непосредственное отношение к психологии. Естественно, и практические психологи должны вносить и вносят свой вклад в его «излечение». Но все ли перечисленные в таблице проблемы могут быть если не решены, то хотя бы смягчены ими?

Например, огромное количество жертв ДТП, ежегодное количество которых превышает наши потери в Афганской войне (для сравнения, например, в Швейцарии в 2010 г. в ДТП погибли 8 чел.). Общепризнано, что основными причинами являются не только и не столько плохие дороги и автомобили, сколько психологические особенности наших автомобилистов: их повышенная агрессивность, пониженное чувство социальной ответственности, привычка садиться за руль нетрезвым и т.п. Чтобы улучшить ситуацию, необходимо, в частности, изменение практики выдачи водительских удостоверений, их лишения, других форм наказания нерадивых водителей, оценки их психологической адекватности и т.д. То же самое относится к существующим у нас правилам выдачи лицензий на оружие и к другим социальным практикам, оптимизация которых является одной из главных задач психологии (см.: [24]). Но подобную задачу вряд ли можно отнести к области собственно практической психологии, поскольку ее решение предполагает анализ ситуации в обществе и нахождение путей ее улучшения, а не работу с теми «клиентами» — индивидуальными или коллективными, с которыми имеют дело психологи-практики. Можно назвать много таких общесоциальных задач — от разработки стратегий повышения рождаемости до мониторинга законов, которые являются не просто формальными юридическими императивами, а наиболее общими правилами социальной жизни, — предполагающих активное участие психологов.

Очень важным представляется также участие психологии в решении принципиальных для нашего общества вопросов о том, как следует понимать свободу и в какой мере мы можем себе ее позволить, каким вообще быть этому обществу, какое воздействие на него может оказать введение прогрессивной школы налогообложения, налога на роскошь и т.п. Это — задачи практические, но не решаемые средствами самой практической психологии, а требующие вмешательства психологов-исследователей.

Подобный очень выраженный социальный заказ психологии — как науке и как практике — вынуждает скорректировать традиционное противопоставление исследовательской и практической психологии на обоих полюсах. То, что вторая не является «чисто» практической, имея и исследовательскую составляющую, было показано выше. Но и первая не является «чисто» исследовательской. Фактически любое макропсихологическое (см.: [13]) исследование, относящееся к обществу в целом, увенчивается предложениями о том, как его состояние улучшить, что тоже относимо к психологической практике, но к практике общесоциальной. Используя сложившуюся в политологии и в других социогуманитарных науках дифференциацию «малых» и «больших» дел⁹, можно сказать, что в таких случаях психология обращается к «большим» делам. С некоторой долей огрубления можно утверждать и то, что практическая психология преимущественно занимается «малыми» делами — на уровне индивидуальных клиентов и социальных групп, а практическая часть исследовательской психологии — «большими», имея более тесное отношение к глобальному социальному заказу. И здесь, скорее, можно констатировать не «схизис», а взаимодополнение, комплементарность «двух психологий», устранение различий между которыми не пошло бы на пользу и им обеим, и нашему обществу.

Взаимодействие исследовательской и практической психологии осложняется тем, что если академическое психологическое сообщество достаточно упорядочено, сосредоточено преимущественно в НИИ и вузах, организовано в соответствии с существующей там иерархией, то «сообщество» психологов-практиков настолько анархично, что его вообще трудно считать сообществом. Во-первых, оно охватывает не только хорошо организованные государственные структуры (Психологическая служба МЧС, Московская служба психологической помощи населению и др.), но и большое количество всевозможных и слабо взаимодействующих между собой центров, институтов, ассоциаций и т.д., в калейдоскопе которых самим практическим психологам трудно разобраться. При этом ведется «статусная война» между такими центрами, проявляющаяся в активном стремлении некоторых из них с помощью пиара и других подобных мер утвердить себя в качестве «главных», «настоящих», «основных», а характерная для нашей практической психологии организационная и статусная неразбериха¹⁰ проявляется и в неуважительном отношении значительной части ее представителей к академической психологии, организованной в соответствии со статусной иерархией. Во-вторых, на ниве практической психологии в нашей стране — в отличие от других стран, где эта деятельность упорядочена и лицензирована, — подвизаются множество самопровозглашенных психологов, не имеющих полноценного, а иногда и вообще какого-либо психологического образования и во взаимодействие с академической психологий не вписывающихся по определению. В-третьих, что еще хуже, под «центры» практической психологии закамуфлированы всевозможные секты, колдуны, астрологи (возникла и новая «наука» — астропсихология как гибрид психологии и астрологии), которым следовало бы «взаимодействовать» с прокуратурой, а не с академической наукой. И.А. Мироненко пишет: «В борьбу за огромный социальный заказ, относящийся к области гуманитарной психологии, сегодня активно включились представители вне- и околонаучных форм знания: поп- и парапсихология, широко и незаслуженно использующие бренд психологической науки для продвижения своего товара. На российском рынке они успешно конкурируют с научной психологией» [15, с. 167— 168]. Академическая наука для подобной публики — очень неудобный «свидетель» ее шарлатанства, способный вывести на чистую воду. В тех же случаях, когда речь идет об организованной части практической психологии, представленной упомянутыми выше психологическими службами, социальных препятствий взаимодействию с академической психологией не возникает.

Следует отметить, что от описанного состояния сообщества наших психологов-практиков страдает не только их взаимодействие с академической психологией, но и сами психологи-практики, а также наше общество в целом. В частности, по результатам опроса, проведенного Левада-Центром* в 2010 г., к профессиональным психологам и психотерапевтам когда-либо обращались лишь 10% наших сограждан (это согласуется и с данными, ранее полученными ФОМ), а к колдунам и иже с ними — 20%. Так что, как (в духе отвергнутых даже нашими псевдолибералами идеологем начала 1990-х гг.) считают некоторые наши психологи-практики, «все решать должен рынок», решит он, скорее всего, не в их пользу и вообще не в пользу здравого смысла.

Вместе с тем все сказанное, конечно, не должно восприниматься в качестве индульгенции академической психологии как мало дающей психологической практике, потому что, во-первых, она и не должна давать, во-вторых, слабо взаимодействующей с этой практикой из-за ее неудовлетворительного состояния и засоренности инородными элементами. За состояние психологической практики несет ответственность и академическая наука. Знаниевая база этой практики создается и ею самой, но все же должна иметь в своей основе то знание, которое вырабатывает фундаментальная наука — в соответствии с описанным выше «принципом воплощения». И поэтому переориентация академической психологии с тех проблем, которые не просто изучаются в лабораториях (где изучается большинство проблем фундаментальной науки), но и порождаются абстрактной лабораторной логикой, на психологические проблемы, порождаемые реальной жизнью, необходима и для нее самой, и для практической психологии, и для их плодотворного взаимодействия. Собственно, это и означает реализацию — на полюсе академической психологии — тезиса о социальной релевантности этой дисциплины, провозглашенного С. Московичи.

Примечания

¹ Статья продолжает дискуссию (см.: Психол. журн. 2011. Т. 32. № 33. С. 15–16) о взаимоотношениях академической и практической психологии.

² При этом Л. Сасс полагал, что релятивизм и «фикционализм» постмодернизма способны нанести вред терапевтической практике [40].

³ Отметим, что аналогичная тенденция характерна для всех наук. Как отмечает Б.И. Пружинин, в течение всего ХХ столетия удельный вес прикладных исследований нарастал, а доля «чистой науки» сокращалась [17]. Особенно отчетливо эта тенденция проявляется в последнее время.

⁴ То же самое происходит в социологии и других смежных с психологией науках.

⁵ Т.В. Корнилова называет их «особыми практико-ориентированными теориями» [12].

⁶ В то же время существуют и исключения из этого правила. Например, А. Бандура писал: «О ценности теории можно в конечном итоге судить по ее полезности, которая доказывается результативностью методов воздействия на психологические изменения» [27, с. 4].

⁷ В частности, третья функция более характерна для политически релевантных теорий, но на ее месте в контексте психологии возникают другие, не менее существенные.

⁸ Р. Коллингвуд выразил похожую мысль менее лестным для психологии образом, определив ее как «модное наукообразное мошенничество эпохи» [11, с. 376], вместе с тем подчеркнув, что «она и есть то знание, которого ищет мир» [там же, с. 376].

⁹ Она, естественно, не означает, что «малые» дела менее важны, чем «большие», подразумевая лишь социальный масштаб решаемых проблем.

¹⁰ Попыткой ее преодоления является введение в центрах практической психологии таких «должностей», следовательно, и статусных позиций, как «тренер» и др., унифицировать которые пока не удается.

Литература

1. Аллахвердов В.М. Научное исследование как тривиализация обоснованной ахинеи // Теория и методология психологии: постнеклассическая перспектива. М., 2007. С. 174–194.
2. Беккер Г., Босков А. Современная социологическая теория. М.: Прогресс, 1961.
3. Василюк Ф.Е. Методологический анализ в психологии. М., 2003.
4. Василюк Ф.Е. Методологический смысл психологического схизиса // Вопросы психологии. 1996. № 6. С. 25–40.
5. Вачков И.В. Нужна ли практическому психологу методология? // Труды ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 72–79.
6. Визгин В.П. Истина и ценность // Ценностные аспекты развития науки. М., 1990. С. 36–51.
7. Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса // Выготский Л.С. Собрание сочинений в 6 томах. М., 1982. Т. 1. С. 291–436.
8. Демографический ежегодник России. 2010. М.: Росстат, 2010.
9. Задорин М. Апология «прикладности», или Еще раз о профессионализме, профессии и профессиональном сообществе // Социальная реальность. 2007. № 5. С. 65–74.
10. Карицкий И.Н. Методология практической психологии // Труды ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 135–158.
11. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. М., 1980.
12. Корнилова Т.В. Означает ли свободная конкуренция идей отказ от критериев научности в психологии // Методология и история психологии. 2007. Т. 2. Вып. 3. С. 120–129.
13. Макропсихология современного российского общества / Под ред. А.Л. Журавлева, А.В. Юревича. М.: Институт психологии РАН, 2009.
14. Малки М. Знание и полезность: импликации для социологии знания // Знание: собственность и власть. Хрестоматия / Под ред. В.А. Садовничего. М.: ИСПИ РАН, 2010. С. 91–111.
15. Мироненко И.А. О концепции предмета психологической науки // Методология и история психологии. 2006. № 1. С. 160–173.
16. Петренко В.Ф. Конструктивистская парадигма в психологической науке // Теория и методология психологии: постнеклассическая перспектива. М., 2007. С. 119–135.
17. Пружинин Б.И. Два этоса современной науки: проблемы взаимодействия // Этос науки. М., 2008. С. 108–121.
18. Российский статистический ежегодник. 2010. М.: Росстат, 2010.
19. Семенов В.Е. Современные методологические проблемы в российской социальной психологии // Психологический журнал. 2007. № 1. С. 38–45.
20. Сироткина И.Е., Смит Р. «Психологическое общество»: к характеристике феномена // Психологический журнал. 2006. № 1. С. 114–121.
21. Хозиев В.Б. К вопросу о месте консультативного метода исследования // Методология и история психологии. 2007. Вып. 1. С. 190–200.
22. Хьелл Л., Зиглер Д. Теории личности. СПб., 1997.
23. Щедровицкий Г.П. Методологическая организация сферы психологии // Методология и история психологии. 2007. Т. 2. Вып. 3. С. 133–151.
24. Юревич А.В. Методология и социология психологии. М.: Институт психологии РАН, 2010.
25. Adam B., Loon Van J. Introduction: Repositioning risk; the challenge for social theory // The risk society and beyond. London, 2000. Р. 1–31.
26. Bandura A. Aggression: A social-learning analysis. Englewood Cliffs, NJ, 1973.
27. Bandura A. Social foundations of thought and action. Englewood Cliffs, NJ, 1986.
28. Bunge M. Technology as applied science // Technology and Culture. 1967. № 8. Р. 329–347.
29. Coolican H. Research methods and statistics in psychology. London, 1998.
30. European Mortality Database. 2011. URL: http://data.euro.who.int/hfamdb/
31. Eurostat Database. 2011. URL: http://epp.eurostat.ec.europa.eu/portal/page/portal/statistics/search_ database
32. Gergen K.J. Toward a Postmodern Psychology // Psychology and Postmodernism / Ed. by S. Kvales. L.: Sage Publications, 1994. Р. 17–30.
33. Harre R. The positivist-empiricist approach and its alternative // Human inquiry: A sourcebook of new paradigm research. Chichester, 1981. Р. 20–48.
34. Langrish J. et al. Wealth from Knowledge. London: Macmillan, 1972.
35. Layton E. Conditions and Technological Development, in Science, Technology and Society. London: Sage. Р. 210.
36. Materials Advisory Board, Report of the Ad Hoc Committee on Principles of Research-Engineering Interaction. Washington, D.C.: National Academy of Sciences, 1966.
37. Moscovici S. Society and theory in social psychology // The context of social psychology: A critical assessment. N.Y., 1972.
38. Polkinhorne D.E. Postmodern Epistemology of Practice // Psychology and Postmodernism / Ed. by S. Kvales. L.: Sage Publications, 1994. Р. 146–165.
39. Rosenzweig M.R. What is psychological science // International psychological science: Progress, problems, and prospects. Washington, 1992.
40. Sass L.A. The epic of disbelief: The postmodernist turn in contemporary psychoanalysis // Psychology and postmodernism. London, 1994. Р. 166–182.
41. Sexton V.S., Hogan J. (Eds.) International psychology: Views from around the world (2nd ed.). Lincoln, 1992.
42. Shotter J. «Getting in touch»: The Metha-methodology of a postmodern science of mental life // Psychology and postmodernism. London, 1994. Р. 58–73.
43. Skinner B.F. Reflections on behaviorism and society. Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall, 1978.
44. TransMONEE Database. 2010. URL: http://www.transmonee.org
45. Transparency International**’s Corruption Perceptions Index 2010.
46. Van der Vleist R. Social psychological theory and empirical studies of practical problems // Confronting social issues: Applications of social psychology. L., 1982. V. l. Р. 7–22.

Источник: Юревич А.В. Исследовательская и практическая психология: еще раз о схизисе // Психологический журнал. 2012. Том 33. №1. С. 127–136.

* С 05.09.2016 «Левада-Центр» включен в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.

** Transparency International признана в РФ нежелательной организацией.