Ф.Е. Василюк: Психология переживания

28 сентября 2023 года исполнилось бы 70 лет Фёдору Ефимовичу Василюку, доктору психологических наук, профессору, основателю и руководителю первого в России факультета психологического консультирования, разработчику теоретических представлений о переживании как деятельности, основоположнику понимающей психотерапии…

В этот день предлагаем вниманию читателей главу «Психология переживания» из книги Ф.Е. Василюка «Понимающая психотерапия как психотехническая система», вышедшей в издательстве «Питер» в 2023 году. «Этот фундаментальный труд в своем окончательном виде был завершен Ф.Е. Василюком в 2007 г. и представлен к защите в качестве докторской диссертации. Целиком публикуется впервые с необходимыми редакторскими правками, комментариями и дополнениями», — отмечают редакторы издания.

***

На общей карте нашего исследования данная глава, посвященная анализу психологических закономерностей переживания, выступает в роли центральной, узловой «станции», через которую следуют логические маршруты по всем направлениям, связывая между собой все обсуждаемые в работе темы и проблемы. В главе кратко описаны основные элементы разрабатываемой автором теории переживания (Василюк 1984а; 1991а; 2005).

Категория переживания

Бытийные обстоятельства, создающие критическую жизненную ситуацию, чаще всего необратимы и неподвластны человеку. Такую ситуацию нельзя исправить, ее надо пережить. Переживание в этом контексте понимается не в традиционном для психологии смысле как непосредственная форма данности субъекту содержаний его сознания, а как особая деятельность, с помощью которой человеку удается перенести те или иные (обычно тяжелые) жизненные события и обстоятельства, восстановить душевное равновесие, вернуть утраченную осмысленность существования, — словом, справиться с критической ситуацией.

Введение понятия переживания в психологическую теорию деятельности

Процессы преодоления человеком критических жизненных ситуаций, которые анализируются в различных направлениях современной психологии в русле изучения психологической защиты, компенсации и совладающего поведения, в психологической теории деятельности исследованы совершенно недостаточно, для их обозначения нет даже специального общепринятого понятия. Эти процессы настолько удачно выражаются в русском языке словом «переживание», что имеет смысл закрепить его за ними терминологически, даже осознавая все неудобства терминологического удвоения, образующегося в силу того, что традиционное психологическое понятие переживания имеет совсем другое значение.

Однако мало выбрать подходящее для обозначения некоторой реальности слово, необходимо ввести его как новое понятие в концептуальную систему. Это требует в первую очередь демонстрации недостаточности уже имеющихся в данной системе категорий для описания и объяснения этой реальности.

В психологической теории деятельности доминирующими категориями до сих пор были категории предметно-практической деятельности и психического отражения. Они определяли характер основных вопросов, с которыми исследователь подходил к психологическому анализу реальности. Но в самой этой реальности, в жизни существуют ситуации, например утрата близкого человека, которые не могут быть разрешены ни прекрасно оснащенным предметно-практическим действием, ни самым совершенным отражением. Предметно-практическое действие бессильно, потому что никакое внешнее преобразование не способно исправить ситуацию: она необратима. Но также бессильно и психическое отражение (и рациональное, и эмоциональное): с его помощью человек может в лучшем случае глубоко прочувствовать и точно осознать, что произошло в его жизни, что значит для него это событие, то есть осознать то, что психолог назовет «личностным смыслом» и что сам человек в данной ситуации может ощутить как лишение смысла, бессмысленность. Главная проблема, стоящая перед ним, заключается не в выявлении и выражении скрытого, но имеющегося смысла, а в его создании, в смыслопорождении, смыслостроительстве.

Процессы такого рода, направленные на производство смысла, не схватываются имеющимися в психологической теории деятельности категориями³⁴, поэтому для их обозначения необходимо ввести особую категорию — категорию переживания. Переживание, таким образом, понимается здесь не в обычном научно-психологическом значении пассивного процесса испытывания внутренних состояний, а как активный процесс преобразования психологического мира человека, направленный на преодоление жизненного кризиса; как особая деятельность, специфицируемая, с одной стороны, своим продуктом — смыслом, осмысленностью, с другой — особенностями ситуаций, создающих необходимость в этой деятельности

О единой категории переживания

Введение представления о переживании как об особой внутренней деятельности требует соотнести это представление с классическим психологическим понятием переживания, поскольку оказывается, что один и тот же термин употребляется для обозначения и внутренней работы, направленной на совладание с ситуацией невозможности, и одного из режимов (или уровней) функционирования сознания — уровня непосредственного чувствования, испытывания тех или иных содержаний и состояний. Понятия «переживание-работа» и «переживание-испытывание» задаются двумя разными системами категориальных координат: первая из них — «мир деятельности», вторая — «мир сознания». Переживание-работа в рамках своей системы определяется как специфическая деятельность через со- и противопоставление целенаправленной предметной деятельности. Переживание-испытывание в контексте своей системы идентифицируется как особый режим функционирования сознания через со- и противопоставление другим режимам — рефлексии, сознаванию и бессознательному (см. Василюк 1988).

Логическая разнородность этих понятий не только не отменяет, а даже требует постановки вопроса об онтологических отношениях данных процессов. Позицию такого авторитетного теоретика в этой области, как Ю. Джендлин (Gendlin 1962), можно обобщенно представить следующим образом: переживание-испытывание (experiencing) есть первичная психологическая субстанция, то есть самобытная, через самое себя определяемая и для себя существующая реальность, выполняющая в ходе своего самоосуществления ряд побочных для себя, хотя и очень важных для всей жизни субъекта функций; среди них — функцию смысловой переработки, то есть функцию переживания-работы.

Мы придерживаемся противоположной точки зрения: в отношениях между собой этих двух процессов именно переживание-работа является первичной субстанцией³⁵, а переживание-испытывание при всей своей феноменологической красочности обладает кажущейся самостоятельностью и есть лишь один из органов, средств и уровней осуществления переживания-работы. Подобно этому, при ботаническом рассмотрении дерева цветок является просто одним из биологических органов, который вместе с другими органами — корнем, стволом, листом, корой — обеспечивает жизнь всего растения, хотя с эстетической точки зрения именно цветение может оставить главное впечатление.

В самом деле, из-за того, что наша жизнь почти всегда протекает в непрерывной смене деятельностей, она представляется нам почти полностью из деятельностей и состоящей, а между тем деятельность как форма жизненной активности образует лишь верхушку всего объема жизни. Когда я осуществляю одну деятельность, другие тем самым отклоняю (откладываю, отвергаю, забываю и т.д.). Однако мотивы других моих деятельностей в это время никуда не исчезают, не уничтожаются, а следовательно, каждая из них продолжает стремиться к реализации и, не получая такой возможности, оказывается в состоянии фрустрации. А раз так, естественно разворачивается работа переживания-совладания с каждой из этих фрустраций. Отложенных деятельностей много, строго говоря, это все мои отношения к миру, кроме актуализированных в текущей деятельности. Поэтому легко предположить, что переживания, которые мы постоянно ощущаем, вся эта подвижная динамичная материя душевной жизни — не некая первичная субстанция субъективности, существующая до и независимо от внутренней смысловой работы (но иногда согласная в ней участвовать), а сама эта непрерывно ведущаяся душевная работа, которая умиряет, утишает, сдерживает все напряженные жизненные отношения, в то время как только одно из них реализуется в деятельности. В кризисных ситуациях работа переживания становится особой деятельностью, порой вполне осознанной и произвольной. В этот период она может приобретать статус ведущей, определяя основное направление развития личности. Осуществляя эту работу, личность рекрутирует для решения ее задач все имеющиеся ресурсы и из резервов предметно-практической деятельности, и из арсенала процессов сознания, разумеется, вовлекая в это дело среди прочего и процессы переживания-испытывания.

Следовательно, в переживании-работе не все есть переживание-испытывание, но в переживании-испытывании все подчинено переживанию-работе. Переживание-испытывание есть непроизвольно осуществляемая переживание-работа. Поэтому внутренние, интимнейшие процессы переживанияиспытывания только кажутся первичными, природными, спонтанными; на деле они — большей частью вторичные, так или иначе социокультурно сформированные фрагменты и отпрыски осуществлявшейся ранее или подспудно продолжающейся работы переживания. Это означает, что мятущаяся внутренняя душевная стихия переживаний, так сказать, не совсем стихия. Она стала тем, что она есть, и такой, как она есть, у данного человека не сама собой — он сам и значимые другие приняли активнейшее участие в ее формировании.

Итак, мир переживания-испытывания обладает несколькими феноменологическими характеристиками — непрерывностью, стихийностью, непроизвольностью. Своей непрерывностью, не прекращающимся ни на секунду «кипением» он обязан противоречию между сложностью жизни и линейностью актуальной реализации: жизненных отношений много, а реализуется в каждый данный момент в предметной деятельности лишь небольшая их часть. Все жизненные отношения, которые актуально не реализуются сейчас в целенаправленной деятельности, существуют в моей жизни в виде переживания. Поэтому мы все время переживаем, и в каком-то смысле переживаем намного больше, чем действуем. Неудивительно, что стоит нам прислушаться к нашему душевному состоянию, мы тут же обнаружим подвижную, меняющуюся, неостановимую стихию переживания. Максимально упрощая: переживание-испытывание не потому непрерывно, что оно — первичная стихия, но потому, что оно — работа, а работы в человеческой душе все время много, пока сохраняется ее сложность.

Стихийность и непроизвольность переживания-испытывания — тоже не свидетельство его первичной природности, а следствие неумения управлять слишком большим и противоречивым объемом процессов. Отсюда следует, что можно говорить о мере стихийности процессов переживания в зависимости от степени указанной сложности и противостоящей ей личностной активности по «самособиранию». Разумеется, нельзя преувеличивать ни возможности, ни необходимости всем и всегда в своей душе управлять, но нельзя и не замечать, что личность вносит немалый вклад в степень и характер воцарившейся в душе стихийности, а порой эту стихийность и недобросовестно эксплуатирует для бегства от ответственности. Поэтому натуралистическому и эссенциалистскому взгляду на стихию душевной жизни необходимо противопоставить ее рассмотрение под углом зрения категорий культуры, энергии и личности.

Итак, общая картина такова: с психологической точки зрения жизнь, за исключением одного своего функционального органа (деятельности), а еще точнее — за исключением одного органа этого органа (целенаправленного акта действия), сплошь страдательна. Но страдательность у человека — не пассивное претерпевание, а активная работа переживания. В кризисных ситуациях она становится самостоятельной, а то и «ведущей деятельностью» личности, вне этих ситуаций осуществляется в форме непроизвольных процессов непосредственного переживания, непрерывно трудящихся надо всем объемом жизни, не вовлеченным в актуальную деятельность.

Типологический анализ переживания

Ситуации, требующие для своего разрешения осуществления процесса переживания, мы называем критическими. Критическая ситуация в самом общем плане должна быть определена как ситуация невозможности, то есть такая ситуация, в которой субъект сталкивается с невозможностью реализовать свои стремления, мотивы, ценности — все, что можно назвать внутренними необходимостями его жизни.

Существует четыре основных понятия, которыми в современной психологии описываются критические жизненные ситуации. Это понятия стресса, фрустрации, конфликта и кризиса.

Стресс. Для освоения психологией понятия стресса характерен следующий парадокс. Либо постулируемая Г. Селье идея неспецифичности стресса (ситуаций и реакций) безоговорочно принимается, и тогда это понятие оказывается слишком широким и неопределенным; либо психологическая определенность понятия достигается тем, что стрессогенным считается не любое предъявленное организму требование (Селье 1979), а лишь то, которое оценивается как угрожающее (Лазарус 1970), нарушает контроль (Averill 1973), препятствует самоактуализации (Савенко 1974), — словом, не любое, а специфическое по содержанию и экстремальное по интенсивности. В одном случае понятие стресса чрезмерно расплывчато, в другом оно лишается своего центрального, конституирующего смысла — идеи неспецифичности. Казалось бы, эти альтернативы исключают друг друга: в самом деле, как примирить в одном представлении «любое» и «экстремальное»? Тем не менее это возможно. Если предположить, что существует такое измерение жизни, внутренней необходимостью которого является неотложное (здесь-и-теперь) удовлетворение потребностей живого существа, то понятно, что реализация этой внутренней необходимости будет прорываться самыми обычными, любыми требованиями реальности. Квалифицируя такой прорыв как особую критическую ситуацию — стресс, мы приходим к понятию стресса, которое очевидным образом совмещает идеи «неспецифичности» и «экстремальности». Итак, понятие стресса описывает такую критическую ситуацию, при которой нарушается установка на «здесь-и-теперь удовлетворение».

Фрустрация. Обычные определения фрустрации, описывающие ее как ситуацию сочетания сильной мотивированности к достижению определенной цели и преграды, препятствующей этому достижению, не учитывают, что это лишь необходимые, но не достаточные условия: ведь не всякое препятствие на пути к цели вызывает состояние фрустрации. Внешне это состояние проявляется в различных формах дезорганизации поведения, а внутренне выражается в утрате терпения и/или надежды достичь цели. Отсюда следует, что о фрустрации в собственном смысле слова имеет смысл говорить, только когда ситуация затрудненности деятельности переходит в психологическую ситуацию невозможности ее реализации.

Конфликт. При фрустрации субъекту противостоит трудность внешнего мира, в конфликте ему противостоит сложность его собственного внутреннего мира. Однако, подобно различению ситуации затрудненности деятельности и собственно ситуации фрустрации, необходимо различать не являющуюся критической ситуацию внутренней рассогласованности и собственно критическую ситуацию конфликта, наступающую, когда сознание капитулирует перед субъективно неразрешимыми противоречиями мотивов.

Кризис. Системообразующей категорией для формирования представлений о кризисе является категория индивидуальной жизни, рассматриваемой как развертывающееся целое, реализующее жизненный замысел личности. Кризис с этой точки зрения должен быть понят именно как кризис жизни, поворотный пункт жизненного пути, возникающий в ситуации невозможности реализовать сложившийся жизненный замысел.

Проведенный анализ позволяет более дифференцированно описывать критические жизненные ситуации. Конкретная ситуация является ситуацией стресса постольку, поскольку оказывается нереализуемой установка на здесь-и-теперь удовлетворение; она является ситуацией фрустрации, поскольку трудности достижения цели становятся непреодолимыми; ситуацией конфликта, поскольку сознание признает неразрешимыми противоречия между мотивами, и, наконец, ситуацией кризиса — поскольку субъект сталкивается с невозможностью реализации всего своего жизненного замысла. Таким образом, понятия стресса, фрустрации, конфликта и кризиса объединяются в единую понятийную систему в качестве типологических вариантов общей категории «критическая ситуация» (Василюк 1981; 1984а; 1995).

Приводим итоговую таблицу, фиксирующую понятийные дифференцировки в рамках этой системы (табл. 4).

Типология жизненных миров и закономерностей переживания

Хотя необходимость в переживании возникает при невозможности реализовать внутренние необходимости жизни и, стало быть, по направленности переживание как бы ортогонально линии реализации жизни, это не значит, что оно осуществляется какими-то мистическими внежизненными процессами. Поэтому, если предположить, что существуют закономерности, конституирующие некоторые отдельные «формы жизни», то в рамках данной формы эти закономерности должны определять не только нормальные процессы реализации жизни, но и экстремальные жизненные процессы, то есть процессы переживания. Отсюда следует, что, для того чтобы выяснить основные закономерности переживания, необходимо типологизировать основные психологические «формы жизни» и установить имманентные им закономерности.

Решение этой задачи приводит к построению типологии «жизненных миров» (Василюк 1984а). Структура данной типологии такова: жизненный мир является предметом типологического анализа, он имеет внешний и внутренний аспекты, обозначенные, соответственно, как внешний и внутренний миры. Внешний мир может быть легким или трудным, внутренний — простым или сложным. Пересечение этих категорий и задает четыре типа жизненных миров (табл. 5).

Краткая характеристика этих «идеальных типов» не есть описание эмпирии, но теоретическое моделирование, формирование языка, который затем может использоваться для описания эмпирии.

Тип 1. Простой во внутреннем и легкий во внешнем отношении жизненный мир можно вообразить, представив существо, обладающее единственной потребностью и живущее в условиях непосредственной данности соответствующего ей предмета. Для осуществления жизни ему не требуется никакой активности, существование сведено к чистой жизнедеятельности организма, непосредственной витальности. Анализ показывает, что законом такого существования является принцип удовольствия. Понятно, что в самом этом жизненном мире, взятом во всей чистоте его характеристик, переживанию вообще нет места, поскольку легкость и простота мира, то есть обеспеченность и непротиворечивость всех жизненных процессов, исключают возможность возникновения критических ситуаций. Но даже когда бытие вдруг перестает быть легким и простым и, значит, такие ситуации возникают, существо, «воспитанное» легкой и простой жизнью, не способно к переживанию. Дело в том, что переживание предполагает осуществление активных материальных или идеальных изменений жизненного мира, а жизнедеятельность этого существа целиком внутрителесна. Не будучи способным ответить на возникшую критическую ситуацию ни внешней практической деятельностью, ни идеальными преобразованиями психологического мира, оно отвечает на нее единственно доступными ему средствами — внутрителесными изменениями. Последним соответствует понятие физиологических стрессовых реакций.

Значит ли это, что вообще не существует переживания, подчиняющегося законам описанного жизненного мира, то есть в первую очередь принципу удовольствия? Нет, не значит, потому что если живое существо прошло через опыт простого и легкого существования, то закономерности этого бытия не исчезают вместе с исчезновением создавших его условий, а сохраняются в форме особой, инфантильной установки. Инфантильная установка выражается, с одной стороны, в стремлении к здесь-и-теперь удовлетворению потребностей, то есть к удовлетворению, не требующему усилий и ожидания, а с другой — в стремлении к такой полноте обладания предметом потребности, что реализуемое при этом жизненное отношение застилает весь горизонт психологического мира, создавая впечатление своей единственности. Вполне понятно, что детерминируемый этой установкой инфантильный тип переживания составляют процессы, которые по своим целям направлены на достижение положительных и избегание отрицательных эмоций, а по характеру осуществления являются нереалистическими, не учитывающими внешние и внутренние зависимости жизни.

Тип 2. Во внутренне простом, но внешне трудном жизненном мире для обеспечения жизненного процесса субъект должен преодолевать преграды, помехи, сопротивление вещей, что предполагает развитие внешней предметной деятельности. Последняя может быть успешной только в том случае, если она опосредована адекватным психическим отражением реальности. Подчинение реальности — необходимое условие осуществления данного типа жизни, поэтому принцип реальности становится здесь доминирующим принципом.

Для реализации принципа реальности недостаточно одного, направленного вовне психического отражения, обеспечивающего адекватность внешних движений предметным условиям ситуации. Также необходимо наличие особых, обращенных внутрь механизмов (терпения, ожидания, надежды), назначение которых — в реалистической организации внутренней, эмоциональной жизни. Не будь этих механизмов (совокупность которых далее будем условно обозначать собирательным термином «терпение»), неудовлетворенность единственной потребности, составляющей в силу предположенной простоты внутреннего мира всю жизнь субъекта, ощущалась бы им как конец этой жизни, смерть, и соответствующая этому состоянию эмоциональная катастрофа сделала бы невозможной осуществление сложно организованной внешней деятельности.

Терпение — основа свойственных данному типу жизни процессов переживания. В определенном смысле оно само может считаться механизмом переживания. Сравнение этого механизма с действующей по принципу удовольствия психологической защитой показывает, что и защита, и терпение актуализируют в сознании ощущение наличия блага, объективно отсутствующего, однако защита признает благо бытийно наличным, а терпение — наличным в долженствовании. Защита создает иллюзию решенности проблемы (или ее отсутствия: «виноград зелен»), терпение формирует сознание решаемости ее; защита скрывает от сознания необеспеченность бытием достижения положительных (или упразднения отрицательных) эмоциональных состояний, терпение ориентирует субъекта на устранение этой необеспеченности.

Можно выделить два варианта строящегося на основе терпения реалистического переживания. Первый из них осуществляется в пределах пострадавшего жизненного отношения. Поскольку речь идет о реалистическом переживании, не прибегающем к самообманам, его задача состоит в таком преобразовании жизненного мира, которое, несмотря на ситуацию невозможности, все-таки создает условия для реального удовлетворения фрустрированной потребности. Принципиальная разрешимость этой задачи обеспечивается двумя обстоятельствами — способностью субъекта этого жизненного мира откладывать удовлетворение потребности на срок, за который может быть развита компенсаторная активность, найдены или созданы обходные пути к цели, а также способностью довольствоваться любой заменой предмета потребности. Субъект с простым внутренним миром не знает предмета в его индивидуальной определенности, он ценит в нем только одно качество — удовлетворять его, субъекта, потребность, поэтому в принципе согласен на любой суррогат, хоть в какой-то мере обладающий этим качеством.

Второй вариант реалистического переживания заключается в отказе от фрустрированной, кажущейся невозможной деятельности и в погружении в новую деятельность, внутренне не связанную с прежней. Поскольку каждая актуально осуществляющаяся деятельность в условиях простоты внутреннего мира субъективно составляет всю жизнь, это переживание по сути представляет собой скачок от одной оборванной жизни к другой, психологически вновь начинаемой, хотя и строящейся на прежнем психобиологическом материале.

Этот вариант переживания может быть проиллюстрирован примером Душечки, прожившей на страницах чеховского рассказа как бы несколько самостоятельных, не связанных одна с другой жизней.

Тип 3. Во внутренне сложном и внешне легком мире главная проблематичность жизни приходится не на внешний, технический, а на внутренний, мотивационный аспект бытия; не «как достичь?», а «к чему стремиться, ради чего действовать?» — вот основной вопрос этой жизни. Точно так же как для преодоления трудности внешнего мира приходится развивать внешнюю практическую деятельность, необходимость овладения сложностью внутреннего мира требует появления сознания. Назначение сознания состоит в увязывании жизненных отношений в единую целостность. В плане организации поведения задача сознания заключается в осуществлении выборов между мотивами. Решение этой задачи предполагает сопоставление, сравнение и соизмерение мотивов, что требует нахождения общей для них меры. Единственной такой мерой является ценность. Принцип ценности есть, следовательно, центральный принцип сложного и легкого жизненного мира.

Преодоление критических ситуаций в этом жизненном мире осуществляется за счет ценностно-мотивационных перестроек. Существует два основных подтипа ценностного переживания. Первый из них имеет место до достижения субъектом высших этапов ценностного совершенствования и сопровождается большими или меньшими изменениями его ценностно-мотивационной системы. В зависимости от масштабов этих изменений и от того, происходит наряду с мотивационными преобразованиями содержательная перестройка ценностей субъекта или нет, мы выделяем четыре варианта этого подтипа ценностного переживания.

Для реализации первых двух достаточно осуществить частные изменения ценностно-мотивационной системы. В одном случае вступившая в конфликт с доминирующими мотивами или ценностями деятельность ценностно дискредитируется, отвергается сознанием принципиально. В другом, когда сознание не усматривает в ней содержательного противоречия своим основным ценностям, мотивы этой деятельности просто снижаются по иерархическому рангу, что может выразиться на уровне сознания в форме жертвы менее существенным ради более существенного и ценного.

Два следующих варианта первого подтипа ценностного переживания предполагают радикальную перестройку ценностно-мотивационной системы.

Когда переживаемые события делают невозможной реализацию важнейших жизненных отношений, в которых в основном сосредоточен смысл жизни человека, однако его ценности как таковые не затрагиваются этими событиями, задача ценностного переживания заключается в том, чтобы из сохранных, реализуемых жизненных отношений выбрать и ценностно утвердить такое, которое по своему содержанию в принципе способно стать мотивационно-смысловым центром жизни. Однако главная часть работы переживания состоит, пожалуй, в особых преобразованиях пораженного жизненного отношения. Превращения, происходящие с ним в процессе ценностного переживания, радикально отличаются от тех, которые наблюдаются в гедонистическом инфантильном переживании и переживании реалистическом.

Пьер Жане описал случай острой болезненной реакции на утрату близкого человека: девушка, отрицая очевидный факт смерти матери, автоматически продолжала воспроизводить действия по уходу за ней и вообще вела себя так, как если бы ничего не случилось (Жане 1998). Эта крайняя форма выражения переживания наглядно демонстрирует, как переживание может подчиняться «принципу удовольствия», сохраняя желаемую субъективную и отрицая явную объективную реальность. Прямо противоположный конечный результат переживания потери мы видим в случае уже упоминавшейся чеховской Душечки. Чувство к покойному горячо любимому мужу, его образ, все связанное с ним испаряется из жизни и памяти героини, полностью заслоняясь новой реальностью.

Иное дело — ценностное переживание. Реальность смерти близкого человека не игнорируется, но и не берется в своей голой фактичности, его образ сохраняется ценностным переживанием, в отличие от реалистического, но сохраняется не галлюцинаторно-эйдетически, не «памятью-привычкой», а «памятью-рассказом». Образ умершего, пронизанный ранее, при его жизни, связанными с ним планами, заботами, надеждами и опасениями, вообще — практическими и временными отношениями, переводится ценностным переживанием в другой план, оформляется ценностно-идеально, вневременно. Это оформление носит эстетический характер. Работу переживания не может выполнить никакое прагматическое замещение умершего кем-то другим, и не потому, что никто другой не может взять на себя его «функции», а потому, что он был мне нужен и важен и помимо этих функций, сам по себе, в его «качественно определенной единственной личности» (Бахтин 1979, 92). «За погребением и памятником следует память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически значимом образе» (там же, 94).

Последний вариант первого подтипа ценностного переживания требуется, когда вся принятая человеком система ценностей дискредитирует себя опытом своего же воплощения. Жизнь заходит в смысловой тупик, теряет внутреннюю цельность и начинает психологически разлагаться. Задача переживания — найти новую ценностную систему, посредством которой можно было бы внутренне исцелить и осмыслить бытие, осветить его, открыть перед собой смысловые перспективы. Результат этого переживания — создание психологически новой жизни. Однако, в отличие от реалистического переживания, переход к новой жизни тут состоит не в «скачке» от одного содержания жизни к другому, а в ценностном преодолении и преображении старой жизни: новая жизнь относится к старой как прощение к обиде, покаяние к вине.

Ценностное переживание второго подтипа представляет собой предельный случай — оно возможно только на высших ступенях развития ценностного сознания. Если до достижения этих ступеней ценность была частью, пусть важнейшей и неотъемлемой, но все-таки частью жизни личности, теперь происходит оборачивание этого отношения — уже личность психологически оказывается частью объемлющей ее ценности и именно в этой причащенности ценности, в служении ей находит смысл и оправдание своей жизни. Переживание событий, подрывающих воплощения такого ценностного отношения, отчасти напоминает игнорирование реальности самыми примитивными формами переживания. Но если в гедонистическом переживании человек стремится «уничтожить» реальность, спрятав голову в песок, то ценностное переживание смотрит реальности в глаза, но смотрит как бы сквозь реальность и отказывается признать за непосредственной эмпирической наличностью, безразличной к человеческим ценностям, право считаться подлинным и истинным бытием.

Задача ценностного переживания состоит в том, чтобы сохранить ценностную позицию человека вопреки «очевидной» абсурдности и безнадежности сопротивления реальности. Возможность решения этой задачи обеспечивается особыми процессами самоуглубления, укрепляющими ценностную позицию и приводящими мотивационную систему человека в состояние готовности пожертвовать ради ценности любым из мотивов.

Тип 4. Во внешне трудном и внутренне сложном мире для полноценной жизни недостаточно обладать психологическими «приспособлениями» (деятельностью, опосредованной психическим отражением и сознанием), развивающимися отдельно в ответ на трудность и на сложность мира. Преодоление внешних затруднений здесь осложнено конкуренцией мотивов и ценностей, а принятие внутренних решений затруднено осознанием препятствий их реализации. Психологический «орган», который должен выработать субъект для овладения «умноженными» друг на друга силами трудности и сложности, есть не что иное, как воля. Ее глобальное назначение заключается в реальном чувственно-практическом воплощении замысла человека о своей жизни и личности, то есть в обеспечении активного самостроительства, самосозидания. Высшим принципом жизни в трудном и сложном мире является принцип творчества.

Когда в результате тех или иных событий реализация жизненного замысла становится невозможной, возникает специфическая для этого жизненного мира критическая ситуация — кризис. Исход переживания кризиса может быть двояким. Он состоит либо в восстановлении прерванной кризисом жизни, ее возрождении, либо в перерождении ее в другую по существу жизнь. Но, так или иначе, речь идет о некотором психологическом порождении собственной жизни, то есть об особом жизненном творчестве.

Можно выделить три подтипа творческого переживания. Каждый из них имеет свой аналог среди вариантов ценностного переживания. Вообще говоря, всякий процесс творческого переживания с необходимостью включает в себя преобразования психологического мира, характерные и для ценностного переживания.

К первому подтипу относятся переживания событий, которые вызвали тяжелые и необратимые изменения всего «тела» жизни, сделав невозможной реализацию сложившегося жизненного замысла, но не затронули центральную ценностную идею жизни. Переживание развертывается в двух взаимосвязанных направлениях. Прежде всего, происходит процесс внутреннего преодоления живых психологических отождествлений замысла жизни с конкретными формами его реализации, ставшими теперь невозможными. Замысел жизни при этом приобретает более обобщенный характер, что облегчает протекание второго, параллельного процесса поиска других потенциальных воплощений замысла среди сохранившихся жизненных возможностей. Если в ходе поиска обнаруживаются формы реализации, одобряемые сохранившейся ценностной идеей, происходит формирование нового замысла, который затем постепенно смыкается с конкретными чувственно-практическими формами жизни. Это переживание, направленное на порождение нового жизненного замысла, тем не менее полностью не отбрасывает старый замысел, ставший теперь невозможным, не замещает его, а продолжает «его дело».

Второй подтип творческого переживания имеет место, когда замысел жизни оказывается основан на ложных ценностях и дискредитируется вместе с ними опытом своего осуществления. Задача творческого переживания состоит: (а) в нахождении новой ценностной системы, способной стать основой нового жизненного замысла (в этой части творческое переживание совпадает с ценностным); (б) в таком освоении ценностной системы и приложении ее к собственной индивидуальности, которые позволили бы человеку придать смысл истории своей жизни и сформировать индивидуальный идеал личности; (в) в утверждении и воплощении на практике этого идеала, а также в практическом искоренении зараженности душевного организма отмирающими лжеценностями.

Третий подтип творческого переживания, как и соответствующее ценностное переживание, представляет собой предельный случай. Он возможен только на высших ступенях ценностного развития личности. Кризис, который человеку необходимо пережить, создается разрушением или угрозой разрушения того ценностного целого, частью которого он себя мыслит. Трезвое восприятие действительности убеждает, что ситуация принципиально безвыходна. Если ценностному переживанию для того, чтобы выполнить свою задачу — позволить человеку устоять в его ценностной позиции, достаточно было: (а) в идеальном плане признать ценностную действительность подлинной и высшей и (б) вынести внутреннее решение о готовности пожертвовать ради ценности любым из мотивов, то субъекту трудного мира необходимо в результате переживания обрести возможность действовать в соответствии с этой ценностной позицией, реализуя и утверждая ее в условиях, реально противостоящих и сопротивляющихся ей. Одна из стратегий творческого переживания в подобной ситуации состоит в парадоксальном «согласии на безнадежность», которое дает бесстрашие и освобождает человека для безрассудного, не от мира сего действия, утверждающего ценностную позицию вопреки угрозам и очевидной непреодолимости реальности.

Наиболее существенно переживания описанных четырех типов различаются по их отношению к реальности. Гедонистическое переживание отвергает реальность, реалистическое безоговорочно ее принимает, ценностное — идеально преображает, а творческое переживание строит новую жизненную реальность. В детерминации реального эмпирического процесса переживания обычно участвует не один, а несколько из описанных принципов. Их сопряжения могут приобретать разные формы и строиться на разной основе. От того, какой принцип лежит в основе конкретного синтеза различных типов переживания, во многом зависит влияние этого процесса на развитие (или деградацию) личности.

Сопоставление типологии жизненных миров и критических ситуаций

Как соотносятся между собой две введенные типологии — типология жизненных миров и типология критических ситуаций? Существует ли однозначное соответствие между типами критических ситуаций и типами жизненных миров, при котором в первом типе жизненного мира встречается только стресс, во втором — фрустрация, в третьем — конфликт, в четвертом — кризис? Если нет, то какие из выделенных видов критических ситуаций возможны в каждом из четырех типов жизненных миров? Аналитическое рассмотрение этого вопроса в работе (Василюк 1995) приводит к важным для теории и практики психотерапии нижеследующим выводам.

1. В инфантильном жизненном мире стресс феноменологически совпадает с кризисом, поскольку у инфантильного существа нет средств совладания со стрессом и любая локальная боль или неудовлетворенность перерастает в тотальную катастрофу. В реалистическом жизненном мире стресс появляется как самостоятельная категория, фрустрация же совпадает с кризисом: единственное жизненное отношение в силу внутренней простоты этого жизненного мира составляет здесь «всю жизнь», поэтому невозможность реализации этого жизненного отношения (фрустрация) оборачивается глобальным крушением всей жизни (кризис). В ценностном жизненном мире появляется специфический вид стресса, порождаемый сложностью, а не трудностью мира, фрустрации здесь отсутствуют, а всякий конфликт феноменологически совпадает с кризисом. В творческом жизненном мире обнаруживается полная дифференцировка всех типов критических ситуаций.

2. Одна и та же ситуация в контексте различных жизненных миров приобретает разный статус. Например, то, что для существа творческого мира есть лишь фрустрация, для существа реалистического мира — кризис.

3. Не только одни и те же объективные обстоятельства в разных жизненных мирах превращаются в ситуации разного типа, но и сам тип критических ситуаций приобретает разные черты — в зависимости от того, в каком жизненном мире мы его встречаем. Так, стресс в ценностном мире отличается от стресса как инфантильного жизненного мира, так и реалистического. В отличие от инфантильного стресса, он не воспринимается как кризис, в отличие от реалистического — порождается не затруднениями в достижении цели, а повышенной мотивационно-смысловой сложностью ситуации, которая тем не менее еще не превратилась в ситуацию конфликта.

Это справедливо и для любой другой критической ситуации: в различных жизненных мирах она приобретает разный характер. Данный вывод важен с психотерапевтической точки зрения, особенно по отношению к ситуации кризиса. С одной стороны, всегда нужно помнить, что даже инфантильный кризис, вызванный, быть может, объективно ничтожными причинами, ощущается как всеобъемлющая катастрофа, то есть субъективно реален именно как кризис. С другой стороны, нельзя забывать, что кризис может быть результатом временного «соскальзывания» в «слабый» жизненный мир. Возвращаясь в исходный, более «сильный» жизненный мир, человек перестает воспринимать ситуацию как кризисную.

Такие маятниковые движения порождают феномен, который можно назвать «мерцающим кризисом». «У меня случились некоторые обстоятельства, — жалуется пациентка, — и сейчас бывают минуты, когда все кажется ужасным, запутанным и невыносимым, а потом, наоборот, думаю — да это же сущая ерунда». Случившиеся события, еще не полностью переработаны переживанием, но они попеременно воспринимаются в контексте разных жизненных миров и, соответственно, то приобретают ранг кризиса, то лишаются его. Нужно особо отметить, что могут быть две причины появления «мерцающего кризиса». Во-первых, общее психосоматическое ослабление, например, в случае заболевания, утомления и т.п., когда повышается вклад инфантильных механизмов в формирование мироощущения человека. В этом случае достаточно небольшого повода, чтобы возникло состояние глобального дискомфорта. Во-вторых, состояние кризиса, вызванного объективно тяжелыми событиями, может на время сменяться ощущением безмятежности или безразличия, и такое «мерцание» должно быть истолковано как временное защитное соскальзывание жизненного мира к инфантильному состоянию, где всю глубину и серьезность события невозможно оценить.

4. Эти теоретические выкладки позволяют сформулировать идею о том, что переживание может быть опосредовано переходом жизненного мира человека из одного состояния в другое. Сам такой переход, а не только предметно-смысловая переработка критической ситуации меняет ее психологический статус (например, казавшееся кризисом оборачивается всего лишь стрессом) и подключает к работе переживания дополнительные ресурсы. Этот вывод имеет большое значение для развития представлений о тактике понимающей психотерапии: усилия зачастую могут быть направлены не столько на проработку самой по себе критической ситуации, в которой оказался пациент, сколько на помощь ему осуществить переход в новое измерение его жизненного мира, где ситуация может быть разрешена благодаря силам, способностям и процессам, характерным для этого измерения, которые до сих пор не участвовали в работе по совладанию с данной критической ситуацией.

Сопоставление типологии переживаний и типологии критических ситуаций

Задача данного раздела, как и предыдущего, — вывести ряд следствий из психологических «теорем», описанных в работе «Психология переживания» (Василюк 1984а).

Первая из этих «теорем» — типология жизненных миров (обозначим ее Тм). Типология процессов переживания (Тп), различающая гедонистическое, реалистическое, ценностное и творческое переживание, — вторая «теорема». Наконец, третья «теорема» доказывает существование четырех типов критических ситуаций — стресса, фрустрации, конфликта и кризиса (Тк).

Если в предыдущем разделе обсуждалось отношение типологий Тм и Тк, то в настоящем рассматривается отношение типологий Тп и Тк.

Содержательная проблема, которая стоит за этой формально-типологической задачей, такова: навязывает ли сложившаяся в жизни человека критическая ситуация определенный тип ее переживания, или человек может по-разному переживать одну и ту же ситуацию? В пользу первого ответа говорят многочисленные публикации по клинической феноменологии кризиса, появившиеся вслед за «первоисточником» в данной области — статьей Э. Линдеманна «Симптоматология и терапия острого горя» (Lindemann 1944). Сквозная идея этих публикаций (см., например, Volkan 1966; 1970; David 1975; Jansen 1985) состоит в признании некоего естественного, нормального хода переживания кризиса, в готовности мыслить связь между кризисом и переживанием по аналогии со связью между болезнью и типом ее течения, то есть при всей возможной вариативности форм как связь, подчиняющуюся натуральным закономерностям. Но является ли кризис, в частности переживание горя, своего рода болезнью (Engel 1961)?

Альтернативный взгляд, если его выразить предельно остро, таков: человек обладает свободой переживания, он волен в выборе способа и направления переживания кризиса. Мы не собираемся доказывать этот максималистский тезис. Наша задача проще — теоретически убедиться в том, что возможны разные переживания одной и той же критической ситуации и однотипные переживания разных критических ситуаций. Чем мотивируется решение подобной теоретической задачи? Вовсе не «математической» страстью вывести в подражание «Этике» Б. Спинозы все «схолии» и «королларии» из первичных теорем. Интерес здесь, так сказать, теоретико-практический. Если цель понимающей психотерапии — помочь пациенту успешно пережить свои жизненные коллизии, то нужны не только эмпирические характеристики успешных и неуспешных переживаний (см. Василюк 1984а), но и теоретическая постановка проблемы успешности переживания.

Систематический подход к этой проблеме может заключаться в рассмотрении всех возможных сочетаний разных видов переживания и разных критических ситуаций — с тем, чтобы обнаружить общие закономерности. В работе (Василюк 1995а) мы, воспользовавшись методологическим приемом «типологического умножения» О.И. Генисаретского, умножили друг на друга типологии Тк и Тп и получили поле из 16 комбинаторных возможностей (гедонистическое переживание стресса, реалистическое переживание стресса, гедонистическое переживание фрустрации, ценностное переживание кризиса и т.д.).

Подведем итоги проделанного анализа.

1. Психологически осмыслены все сочетания выделенных типов критических ситуаций и типов переживания; иначе: любая критическая ситуация может перерабатываться любым типом переживания.

2. Возможность переживания не совпадает, однако, с его «успешностью». Существуют как продуктивные, конструктивные формы переживания, ведущие не только к совладанию с критической ситуацией, но и к развитию личности, так и непродуктивные, деструктивные, патогенные формы.

3. Анализ позволяет выявить следующую закономерность. Если проранжировать критические ситуации и типы переживания так, что стресс и инфантильное переживание получат низший ранг, фрустрация и реалистическое переживание — средний, конфликт и ценностное переживание — тоже средний, а кризис и творческое переживание — высший, то упомянутая закономерность может быть сформулирована следующим образом: когда ранг переживания выше ранга критической ситуации, оно является «успешным», а когда ниже — «неуспешным». Например, реалистическое переживание стресса имеет все шансы оказаться успешным, а реалистическое переживание кризиса, напротив, неуспешным. Разумеется, это «мягкая» закономерность. Для ее эмпирической верификации и психотехнического применения необходимо учитывать дополнительные условия, например фазу, в которой находится разворачивающийся длительный процесс переживания, соединение разных типов переживания в функциональные ансамбли и пр. Учет этих условий показывает, что даже переживание низкого ранга, например гедонистическое, может внести неоценимый вклад в целостную работу по совладанию с кризисом. Однако если «принцип удовольствия» оказывается в кризисе доминирующим в течение достаточно длительного периода, то с большой вероятностью можно ждать негативных последствий для психического здоровья человека.

4. Последний вывод связан с терапевтическими следствиями обнаруженных закономерностей. Стратегическая задача понимающей психотерапии теперь может быть уточнена как помощь клиенту в развитии успешных переживаний максимально доступного ранга. В соответствии с «формулой» успешности, усилия терапевта могут быть направлены как на преобразование в сознании пациента типа критической ситуации, так и на поддержку того или иного типа переживания. Из этого следует, что тактическая задача может состоять порой не в смягчении, а в обострении ситуации. Например, то, что клиент рассматривает как ряд фрустраций, пытаясь с каждой из них справиться силами реалистического переживания, может быть переосмыслено в терапии как глобальный жизненный кризис и, соответственно, «потребовать» от клиента творческого типа переживания. Принимая такого рода тактические решения, психотерапевт должен учитывать как наличные возможности клиента, так и собственные личностные и профессиональные ресурсы.

Опосредованность переживания культурно-символическими формами

В работе «Психология переживания» (Василюк 1984а) была развита идея Л.С. Выготского об опосредованности переживания культурными средствами, которые обнаруживают себя в виде особых «схематизмов сознания», неких архетипических матриц, задающих культурную логику, сюжетику, форму и структуру индивидуального переживания.

В этих культурно-символических формах кристаллизуется исторически накапливаемый опыт переживания типовых ситуаций. При «подключении» индивидуального сознания к подобным «схематизмам» процесс переживания, не теряя личностной уникальности, обретает дополнительную наполненность, глубину и продуктивность (Выгодский 201736; Флоренский 1977).

Планы протекания переживания

Введение представления о единой категории переживания, синтезирующей понятия переживания-испытывания и переживания-работы, позволяет ввести важное представление о планах протекания переживания. Необходимо различать три таких плана — план непосредственного переживания, план выражения и план осмысления.

В целостном переживании бывают моменты, когда доминантой процесса становится попытка выразить, высказать чувства и состояния другому:

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
(С. Есенин «Черный человек»)

В другие минуты доминирующим оказывается не план выражения, а план непосредственного переживания, и тогда внимание концентрируется на самих испытываемых чувствах и состояниях:

И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
(М. Лермонтов «И скучно и грустно...»)

Наконец, бывают периоды, когда доминантой переживания становятся процессы поиска смысла. Одно дело — испытывать тоску и одиночество («И скучно и грустно, и некому руку подать»), и совсем другое — пытаться осмыслять истоки этой тоски, искать спасительные источники смысла и проверять их на наличие смыслообразующих потенций:

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
(М. Лермонтов «И скучно и грустно...»)

В динамике переживания все три плана соприсутствуют и взаимодействуют друг с другом, у каждого из них есть свое предназначение, своя незаменимая роль в целостной работе переживания. В плане непосредственного переживания человек должен чувственно испытать всю полноту выпавшей на его долю реальности, в плане выражения — выразить (в действии и общении, словесно и телесно) правду своего внутреннего опыта. Миссия же плана осмысления состоит в решении задачи на смысл.

Задача эта двуедина — она состоит и в выявлении смысла уже свершившихся событий жизни, и в поиске источников жизненного смысла, в наполнении бытия смыслом. Такой двойственности соответствует и сам термин «осмысление», который может пониматься, во-первых, как процесс постижения смысла событий и обстоятельств; во-вторых, как о-смысление — активность по приданию обстоятельствам смысла, их обогащению смыслом (как в словах «о-зеленение», «о-свещение» и т.п. приставка «о» указывает на придание некоего качества, до того отсутствовавшего). Анализируя далее процессы плана осмысления, мы будем иметь в виду его двуединое значение.

Хотя каждый из планов переживания в тот или иной момент может становиться доминирующим, все же именно процессам осмысления принадлежит право ставить генеральные задачи и удерживать главную целевую установку, подчиняясь и служа которой все другие планы и процессы переживания только и могут вполне осуществить свои особые цели. Когда эта динамическая иерархия искажается или извращается, возникают болезненные, патологические формы переживания.

Персонологическая трактовка переживания

Признание иерархического превосходства плана осмысления на уровне стратегии процесса связано с персонологически-энергийной трактовкой переживания. Переживает не переживание, а личность. И с философско-антропологической, и с теоретико-психологической, и с психотерапевтической точки зрения нет ничего важнее подчеркивания энергийного и личностного характера переживания. Переживание есть деятельность личности — именно деятельность и именно личности. Наша языковая интуиция «знает» это: о маленьком ребенке мы не говорим «переживает», хотя видим, какие сильные эмоции он порой испытывает. Сказать о неком субъекте «он переживает» — значит признать за ним достоинство личности, которая не просто «эмоционально реагирует», не просто «претерпевает страдание», а активно участвует в переживании.

Не стоит, конечно, преувеличивать возможности сознательного и волевого влияния человека на многие процессы, входящие в состав его целостного переживания, но более опасная психологическая и психотерапевтическая ошибка заключается в игнорировании активного участия личности в переживании. Из признания реальности этого участия вытекает важное следствие: личность в ответе за свое переживание. Разумеется, эта ответственность не может быть абсолютной и зависит от уникальных обстоятельств, но само ее наличие — и, соответственно, принятие или уклонение от нее — существенный имманентный момент переживания. В реальной жизненной практике (юридической, религиозной, семейной, педагогической и пр.) этическая «вменяемость» человека, его ответственность за свое переживание хорошо осознается, культивируется и порой нормативно закрепляется.

В развитых духовных практиках душевные состояния становятся предметом специальной заботы подвизающегося и его духовных учителей, там разработаны тончайшие приемы наблюдения и влияния на душевные состояния, но эти области лишь рельефно выявляют то, что является реальностью и обыденным опытом. От вдовы общественное мнение ожидает, что ее горе не будет слишком кратким, но и не будет длиться дольше одного-двух лет; напроказивший ребенок будет прощен быстрее, если родители видят, что он чувствует себя виноватым. Примеры предписаний, запрещений, поощрений и прочих видов социально-нормативного управления сферой переживания свидетельствуют о том, что социальная жизнь, в отличие от классической психологии, не рассматривает переживание как «психическую функцию», то есть самодействующий натуральный процесс, а вполне разделяет тезис об ответственном участии личности в своем переживании.

Личностно-энергийный характер переживания не есть автоматически реализующая себя в позитивном виде данность, но антропологическая заданность. Во многих культурах и субкультурах естественность и спонтанность процесса переживания ценится особо, его безыскусственность порой очень искусно культивируется (например, из духовных традиций — в даосизме, из психотерапевтических систем — в психодраме и гештальттерапии). Для самой же личности реальная интенсивность непроизвольных, спонтанных компонентов переживания часто является соблазнительным поводом для алиби.

Поэтому дело не только в теоретических трактовках — считать переживание личностным актом или стихийным процессом, но и в самой реальности, в действительной тенденции переживания сходить с личностной орбиты и превращаться в самодвижущийся поток. Личность может противостоять этой тенденции, а может и примириться с ней и даже поддержать ее, отчасти — по вполне объяснимой слабости, отчасти — по стремлению к «психологическим выгодам». Следствием этой победы стихийности является патология самого переживания и угроза невротизации или психопатизации личности³⁷.

Однако, как бы то ни было, в форме отвержения, принятия или смеси того и другого не только социум, но и сам переживающий человек в той или другой мере признает свою ответственность и свободу по отношению к переживанию. Из обыденного внутреннего опыта каждому известно, что мы пытаемся сознательно управлять собственными переживаниями, чаще — безуспешно, порой относительно успешно, но, во всяком случае, изыскиваем средства, чтобы что-то изменить не только в обстоятельствах жизни, но и в собственных душевных состояниях.

Эти попытки влияния на переживание выражают собой и опираются на то или иное отношение личности к своему переживанию. Личность не только испытывает, но и относится к своим душевным состояниям и процессам, оценивает и истолковывает их, стремится понять истоки и сущность, старается изменить и направить их и т.д. Вся эта активность личности не является чемто внешним по отношению к самому процессу переживания, она и составляет ту плоскость целостного процесса, которую мы назвали «планом осмысления переживания».

Диалогичность переживания

О диалогичности переживания можно говорить не только в том смысле, что переживающий человек живет среди людей и они пытаются влиять на его переживание — утешать, поддерживать, сочувствовать, запрещать или поощрять какие-то формы переживания и т.д.; не только в том смысле, что и сам человек включает переживание в общую «экономию» своих отношений с другими людьми, скажем использует его для усиления влияния, подтверждения ценностной солидарности, эмоциональной близости или, напротив, отчужденности, для получения привилегий и пр. Это все внешние, социальные аспекты диалогичности переживания. Но переживание диалогично и внутренне. Анализ внутренней структуры процесса переживания может выделить в нем кроме «почему», «что» и «как» (то есть причины, предмета и техники) еще и «кому» переживания.

«Я плачу не тебе, а тете Симе», — это замечательное высказывание из собрания Корнея Чуковского (см. его книжку «От двух до пяти») имеет глубокий психологический смысл. Детская непосредственность явно обнаруживает то, что более или менее скрыто существует и в сознании взрослого. Человеческое переживание — диалогично, адресовано, оно внутренне обращено к кому-то, и всегда можно с той или другой степенью точности обнаружить и адресат переживания, и его жанр — жалоба ли это, крик о помощи, отмщение, благодарность, обвинение и т.д. И адресат, и жанр переживания не обязательно однозначны и четко оформлены, но, во всяком случае, они существенны для хода и судьбы конкретного переживания. Практика психотерапии в данном пункте давно обогнала теорию переживания, научившись слышать в эмоциональных состояниях и даже симптомах пациента скрытые диалогические послания, которые с помощью психотерапевта могут быть эксплицированы, драматизированы, что дает пациенту возможность пережить старые проблемы в новой продуктивной форме и выйти из кризиса (см., напр., Соколова, Бурлакова 2004). Теоретическое осмысление переживания как общения могло бы быть не менее плодотворным, чем осмысление его как деятельности.

Можно выделить ряд аспектов диалогического рассмотрения переживания, но для психотерапевтической теории и практики особую значимость имеет анализ адресованности переживания.

Адресованность переживания

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно предварительно прояснить само понятие адресованности переживания.

Девочка Нюра у К. Чуковского, готовая плакать только тете Симе, похоже, по наивности высказала общую истину о всяком человеческом переживании: человек всегда плачет кому-то, всякое переживание адресовано. Думать так заставляют и наблюдения за развитием переживания в младенчестве, когда контакт со взрослым «замыкает» ту или иную аффективную инициативу младенца, поначалу, видимо, безадресно экспрессивную, и факты коллективной организации переживания значимых событий жизни у «примитивных» народов, и общие представления о диалогической «природе» человека (М.М. Бахтин, М. Бубер, Ж. Лакан).

У взрослого человека адресованность переживания редко бывает столь очевидной, как у ребенка, она может быть и латентной, положительной и отрицательной, сознательной и бессознательной. Положительная адресованность переживания означает стремление открыть переживание данному адресату, а отрицательная — от него утаить («Только не говори папе, что я испугался!»). Что касается бессознательной адресованности переживания, ее примеры мы в изобилии находим в феноменах переноса, например, когда чувство, обращенное к родителям или другим значимым персонажам жизни пациента, «ошибается» адресом и направляется на психотерапевта, хотя сам пациент воспринимает это чувство как новое, а не заблудившееся старое. Правда, ссылка на феномен переноса может показаться двусмысленной из-за того, что обычно при анализе этого феномена не делается одно важнейшее для нашей темы различение — направленности и адресованности переживания. Проясним разницу между ними.

«Мама! Этот Колька опять съел мою грушу! Он плохой, плохой, плохой». Злость, обида, негодование направлены на Кольку, Колька — предмет этих чувств, но их адресат — мама. Конечно, эмпирически предмет и адресат могут совпадать. Признание в любви — пример такого совпадения: предмет моего чувства и тот, кому я о нем говорю, — одно и то же лицо. Но и в этих случаях психологически предмет и адресат не сливаются, от них ждут разного, за разное ценят, они включены в разные системы отношений. От предмета неразделенной любви влюбленный может ждать перемены чувств, но от того же человека как адресата этого переживания, перед которым он раскрывает горечь своего сердца, будет ждать уважения, сочувствия и понимания.

Вслед за различением предмета и адресата переживания можно различить внутри личности и субъектов соответствующих установок: Я-переживающее вовсе не равно Я-рассказывающему о переживании. Не равно, но и не отделено непроходимой стеной: Я-рассказчик со-переживает или нарочито отстраняется от Я-переживающего, принимает или отвергает его, ставит перед ним вопросы на смысл («Почему ты так обрадовался?», «Что в тебе заставляет так огорчаться?»), дает то или другое истолкование и изображение переживанию (в частности, включая его в разные эстетические рамки и этические оправы — трагедии или водевиля, долга или преступления) — словом, совершает работу над переживанием, которая не отделена от работы самого переживания, а составляет с ним единый процесс. Два потока этого процесса взаимно влияют друг на друга.

Этот последний вывод особенно важно подчеркнуть. Адресованное выражение переживания нельзя считать факультативной добавкой к самому процессу переживания; это необходимый, внутренне присущий переживанию компонент, органично включенный в общую систему его работы. Поэтому от того, кто будет адресатом переживания, зависят не только особенности процесса выражения, но и сами процессы испытывания и общего течения переживания. Попытаемся схематично изобразить обсуждаемые отношения (рис. 2).

Вдоль каждого вектора — «направленности» и «адресованности» — формируется своя функциональная подсистема. Обозначим одну из них, подсистему переживания-процесса, как А, а вторую подсистему, переживания-рассказа, как Б. В каждой из них, как уже сказано, появляется своя «субличность» — Я-переживающее и Я-рассказчик соответственно.

Такое различение приводит к усложнению исходной схемы (рис. 3).

Сделаем еще три уточнения.

1. Когда один человек рассказывает другому о своем переживании, всегда существует зазор между реальным эмпирическим другим и идеальной фигурой Адресата, к которому обращен рассказ. Они отличаются друг от друга так же, как эмпирический зритель (слушатель, читатель) — от зрителя как конструктивного элемента художественного произведения.

2. Аналогичным образом следует дифференцировать предмет переживания, как он дан сознанию переживающего человека (на рис. 4 — ромб П), и тот же предмет в его самобытном существовании (ромб П'), которое, разумеется, не сводится к циркуляции его образа в сознании переживающего человека. Реальный Колька, на которого так рассердилась сестра в нашем примере, вовсе не равен демонизированному «Кольке — пожирателю чужих груш» — главному герою драматического аффекта девочки. Этот реальный Колька всегда может, так сказать, удивить сестру, совершив поступок не из отведенной ему переживанием роли, и тогда сам сценарий переживания и даже его жанр должны будут претерпеть радикальные изменения, совершенно не вытекающие из логики этого переживания.

3. В рамках целостной динамической системы переживания две подсистемы — А (переживание-процесс) и Б (переживание-рассказ) — вовсе не ведут параллельное и независимое существование. Они вступают в сложные отношения друг с другом, в частности в отношение включения. Уже сам процесс моего переживания зависит от предвосхищаемого рассказа о нем, от того, с кем я намерен им поделиться. И, наоборот, в ходе рассказа переживание не приостанавливается, а продолжает осуществляться в лоне повествования, испытывая на себе сильные ритмические, эстетические, диалогические и прочие влияния всей ситуации рассказывания.

На рис. 4 изображен один из вариантов отношений между подсистемами А и Б, при котором подсистема Б (переживание-рассказ) включает в себя подсистему А (переживание-процесс) как тему рассказа (на схеме — А').

На этом рисунке появился один новый графический элемент — большой овал, обозначающий «целостную динамическую систему переживания». Он проходит через фигуры «Переживающего человека», «Другого» и «П'», полностью не включая их в себя. Это попытка графической фиксации мысли, что все эти сущности, реально участвуя в переживании, не являются персонажами, подчиненными его внутренней логике, и способны создавать «удивляющие» переживание события и положения. Это «окна», через которые в переживание врывается обогащающая непредсказуемость жизни. Сам переживающий человек — не исключение, он как раз чаще всего удивляет самого себя, заранее никогда по-настоящему не зная, что и как способен пережить.

Общепсихологическое развитие темы потребовало бы анализа всей совокупности отношений и связей, обозначенных на схемах, обсуждения различных вариантов сочетания переживания-процесса и переживания-рассказа, анализа динамики обеих подсистем в целостной динамической системе переживания. Скажем лишь, что, судя по опыту психотерапии, успешной часто оказывается такая целостная работа переживания, в которой переживание-рассказ эстетически и этически полноценно включает в себя переживание-процесс. Феноменологическим достоинством автора и «подлинного Я» начинает обладать Я-рассказчик, а чувства и отношения Я-переживающего (героя) становятся подчиненными, снятыми и тем самым преодоленными в рассказе.

Влияние адресованности на переживание

Во внутреннюю картину переживания человека часто вовлечено несколько персонажей — реальных и воображаемых, которым он жалуется, мстит, доказывает; перед которыми испытывает вину, гордость, страх и т.д. В тяжелых, отягощенных внутренними конфликтами переживаниях эти диалогические нити наполовину скрыты от сознания, переплетены между собой, завязаны в узлы, что препятствует свободному току мыслей и чувств, участвующих в работе переживания. Возникающая при этом душевная скованность доставляет человеку дополнительные страдания. Поэтому иногда так утешительно выговорить свое переживание перед другим. Вся внутренняя душевная путаница тогда попадает в «магнитное поле» явной и определенной диалогической обращенности к другому, отдельные фрагменты мыслей и чувств выстраиваются на манер металлических опилок из школьного учебника по определенным силовым линиям — и все переживание получает возможность освобождающей переорганизации. Но так бывает не всегда, не всякий рассказ и не всякому другому оказывает это выпрямляющее и освобождающее действие.

Каково будет «магнитное» диалогическое поле и как оно переорганизует токи переживания, существенно зависит от адресата и системы отношений с ним.

Функциональные характеристики адресата

Создаваемая переживанием-рассказом внутренняя картина реальности всякий раз входит в сложные семиотические отношения с переживанием-процессом, послужившим материалом для рассказа. Рассказ о переживании влияет на само переживание, он создает динамическую форму и намечает сеть внутренних маршрутов, по которым начинают протекать процессы переживания.

На особенности создаваемых человеком рассказов влияют характеристики слушателя, причем не только присущие ему «по природе», но и «функциональные», свойственные ему как адресату именно в данной системе отношений с человеком-рассказчиком. Назовем некоторые из этих характеристик.

Вовлеченность — невовлеченность. В одном случае слушатель рассказа не включен в отношения, о которых идет речь, не является их участником и поэтому способен сохранять нейтралитет и склонен к большему доверию, поскольку не может сопоставить рассказ со своим независимым мнением о реальности. В другом он — непосредственный участник ситуации, о которой идет речь, порой очень заинтересованный, ангажированный, осведомленный и эмоционально вовлеченный в нее; сам рассказ тогда будет не просто изображением ситуации, на нее не влияющим, а одновременно сильным социальным действием, вплетенным в ткань ситуации и воздействующим на всю систему отношений и чувств участников событий, прежде всего самого говорящего и слушающего³⁸.

Характеристика вовлеченности прямо связана с возможностью (хотя бы потенциальной), что слушатель отреагирует на рассказ действием, попыткой вмешаться в ситуацию и что-то в ней изменить.

Зависимость — независимость слушателя от говорящего (и наоборот, говорящего от слушающего). Одно дело — рассказ девочки-подростка о влюбленности, обращенный к матери или учительнице — фигурам, наделенным авторитетом и социальной властью, другое — своей младшей сестре, которая будет горда самим фактом доверия ей «взрослых секретов».

Объективность. Речь не о научной объективности, а об этической, выражающейся в справедливости, независимости ценностных суждений о текущей ситуации, в нелицеприятности оценок. Такая объективность слушателя — не альтернатива его способности понимать субъективность и сопереживать, она не тождественна холодности, черствости и непреклонному следованию правилу «Платон мне друг, но истина дороже». Порой человек, который решил поделиться своими чувствами с другим, сам ищет справедливости больше, чем сочувствия; порой, напротив, ждет солидарности и милости больше, чем правды, но в обоих случаях эта характеристика слушающего — его способность к этической объективности — значима для говорящего.

Эмоциональная отзывчивость. То, насколько для рассказа о переживании значима способность слушателя к живому эмоциональному сопереживанию, отклику, очевидно и в комментариях не нуждается.

Принятие. Базовое отношение слушателя к личности говорящего, способность или неспособность принимать его, ценить, верить в него, независимо от оценки отдельных переживаний, поступков и реакций говорящего, — все это, как показывает житейский и психотерапевтический опыт (Роджерс 2002), может оказать сильнейшее влияние на то, как переживание будет представлено в рассказе.

Перечисление характеристик адресата, оказывающих влияние на рассказ человека о своем переживании, можно было бы продолжить, но здесь нет нужды стремиться к полноте списка. Гораздо важнее обратить внимание на то, как, каким образом адресат влияет на рассказ о переживании.

Жанр выражения переживания

Влияние адресата на переживание опосредствовано жанром выражения переживания. Эти жанры можно определить как сложившиеся в личном опыте композиционно-стилистические структуры, служащие формой выражения переживания. Они отличаются друг от друга типом отношения «автора» рассказа к «герою» переживания, оценкой породивших переживание событий, целями и, конечно, образом адресата.

Вот для примера два жанра выражения переживания — жалоба и покаяние. Если в жалобе автор почти отождествлен с героем и в образе автора акцентированы черты слабости и беспомощности, то в покаянии автор ценностно противопоставлен герою, в его образе теперь подчеркнуты черты ответственности и ценностного порыва к добру. Если в жалобе источник переживания рассматривается экстрапунитивно (виноваты — он, она, они), то в покаянии — интропунитивно (виновен я сам). Если цель жалобы — получение помощи и поддержки, утешение, восстановление справедливости, то цель покаяния — получение прощения, очищение, восстановление отношений. Соответственно, доминанта образа адресата жалобы — сила и справедливость (архетипы — Царь и Судья), а образа адресата покаяния — милосердие.

Одно и то же объективное событие может послужить поводом и для жалобы, и для покаяния. Понятно, насколько разными при этом будут внешние формы выражения — интонация, жестикуляция, поза, лексика. Самое важное, что эти формы, заданные жанром, будут не только выражать внутренние аспекты переживания, но и структурировать, формовать само переживание, в известном смысле подсказывать сюжетные линии и повороты в движении переживания.

Между адресатом переживания и жанром его выражения также существует взаимная связь. С одной стороны, нащупываемый жанр переживания диктует образ адресата, с другой — сам образ адресата (конкретного или воображаемого) задает ограниченный набор жанров выражения переживания. Видя перед собой бодрого весельчака, вряд ли захочется рассказывать об элегическом переживании. А человек, мечтающий в жанре идиллии о будущей семейной жизни, явно ожидает, что его слушателю не чужд романтизм. Торжественные чувства требуют от адресата склонности к пафосу и возвышенности. Напротив, склонный к цинизму слушатель будет «подсказывать» тому, кто захочет с ним поделиться своим переживанием, иронические интонации.

Разумеется, жанр выражения переживания может входить в диссонанс с исходным содержанием переживания, а реальный собеседник — резко отличаться от идеального адресата, которому хотелось бы излить душу. В результате этих несовпадений создается сложная диалектика динамических отношений между переживанием-процессом и переживанием-рассказом.

Весь этот корпус представлений о переживании создает общепсихологическую платформу для развития ключевых элементов теории, техники и дидактики понимающей психотерапии.

Примечания

³⁴ В том числе категорией смыслообразования. Смыслообразование рассматривается как особая функция мотива (Коченов 1970; Леонтьев 1975а), а когда мы говорим о смыслопорождении, имеем в виду особую деятельность субъекта.

³⁵ Подчеркнем терминологический нюанс: переживание-работа названо субстанцией именно по отношению к переживанию-испытыванию, хотя как раз одно из принципиальных отличий нашего понятия переживания от понятия «experiencing» у Ю. Джендлина состоит в том, что experiencing мыслится субстанционально как процесс, существующий сам по себе, а мы мыслим переживание энергийно, то есть как деятельностный процесс, совершаемый личностью. Эти, казалось бы, схоластические тонкости терминологии имеют принципиальное значение для психотерапевтической практики — от того, будем мы в терапевтическом процессе делать ставку на переживание как активность личности или на переживание как самодействующий процесс, зависят и методы терапии, и ее стиль, и терапевтические отношения, и результаты.

³⁶ Имеется в виду статья Л.С. Выготского «Траурные строки (день 9 ава)», которая была напечатана в еженедельнике «Новый путь» №27 от 24 июля 1916 г. (стб. 28–30) и подписана Л. Выгодский. В 2017 г. статья была впервые переиздана в ж. «Культурно-историческая психология» (т. 13, № 2, с. 5–12). Здесь и далее ссылки будут даваться на эту публикацию. — Примеч. ред.

³⁷ Нормализация, исцеление самого процесса переживания, заблудившегося, заболевшего, оттого становящегося опасным (для здоровья, отношений, развития), состоит в возвращении ему личностного начала. Личность призвана участвовать в своем переживании. Наблюдения за больными неврозом убедительно показывают, что, — перефразируя известный афоризм, — если личность не займется своим переживанием, то переживание займется личностью. Поэтому тезис о личностно-энергийном характере переживания имеет фундаментальное значение для психотерапии. Психотерапия способна поддерживать и культивировать разные тенденции, по-разному добиваться зримых результатов. При отсутствии у психотерапии однозначной аксиологии и антропологической критериологии она может считать своим успехом и такие преобразования переживания, которые ведут и к снижению личностного «тонуса» самого переживания, и к нравственному снижению пациента. Примером такого «позитивного» результата может быть успокоение пациента сначала на мысли, что все естественное не стыдно, затем — что все естественное позволено, и, наконец, — что похвально, в сочетании с поощрением к беспредельному расширению зоны «естественного». В психотерапии нельзя, впрочем, впадать и в другую крайность — непосильного персонологического экстремизма, заигрывающегося идеалом героической воли и сквозной сознательности и с пренебрежением относящегося к природным стихийным аспектам переживания.

Источник: Василюк Ф.Е. Понимающая психотерапия как психотехническая система. СПб: Питер, 2023. С. 106–137.

Фото: http://psy.msu.ru/science/conference/leontjev110/photo/index.html