Автопортреты Хармса: «И теперь стою перед вами»

К 120-летию со дня рождения Даниила Хармса

Творчество Хармса противоречиво: смех и боль, тревога и ирония, смелость и робость, тем интереснее, как он относился к себе. О личности художника многое раскрывают автопортреты, даже если это всего лишь наброски, эскизы, автошаржи и карикатуры. М.М. Пришвин писал: «Все написано на человеческом лице, потому что жизнь и есть борьба за лицо». 

Автопортрет показывает душу творца через преобладание штрихов или цвета, манеру, композицию, детали, выражение лица, пропорции. Состояние на момент рисования зафиксировано его собственной рукой. Маломасштабный формат нарисованных портретов позволяет отнестись к изображениям, как к проективной методике — каракули «для себя» вскользь выявляют важное, раскрывают информацию из косвенного, попутного, ценность — в бесцельности, спонтанности рисования.

Выделяют три периода его рисунков: ранний, средний и поздний.

Ранний,1920-е годы — в жизни поэта творческий подъём, в рисунках — авангард: простые линии, абстрактные образы, игра с формой и пространством, сюрреалистические элементы, чёрно-белая графика, карикатуры, автопортреты в стиле стандартного портретирования. Наброски слегка ироничны, ещё без внутреннего конфликта, на них — образ интеллектуального молодого человека с неким социальным статусом (галстук, шляпа, трубка), отображены стремление к самовыражению и поиск идентичности. 

Средний период: 1930-е, годы арестов, усиления личного кризиса поэта, переход к философии абсурда. Рисунки становятся минималистичными, с нарочитой диспропорцией, что означает фрагментарность и раздробленность восприятия себя, в них проявляются печаль, внутренний хаос, гротеск, карикатурные черты, внутренняя тревога — «Совершенно невозможное ощущение, что все время на тебя кто-то смотрит, … подумал, что кто-то может увидеть, что я собираюсь записывать что-то и подумать, что вот мол он записывает что-то плохое. Надо все время рисоваться», «чувствую себя свободным и непринужденным только за столом у Липавского» (Записные книжки, 1934 г.). Хармс озабочен самопрезентацией: «Создай себе позу и имей характер выдержать ее. Когда-то у меня была поза индейца, потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника. Последнюю позу я бы не хотел удерживать за собой. Надо выдумать новую позу» (Из дневника, 1937 г.).

В автопортрете «У окна» (1933 г.) — фрагменты ландшафта, велосипеда и человека, который вне дома, но всё его внимание обращено внутрь. Лицо неразличимо, как на фотографии против света, но это несомненно Хармс —  тот же галстук и намёк на пиджак и белую сорочку.

Поздние автопортреты Хармса (1940-е) ещё более схематичны и упрощены. Появляются наив, мультяшность, что отражает ухудшение психического состояния. Вокруг — война, репрессии. В его дневниках о себе: «человек непонятый и одинокий», «Я как будто бы рисую себя не кистью, а карандашом абсурда, чтобы каждый мог увидеть, что человек — это не всегда серьёзно и красиво»  (Из письма другу). В письме 1940 года Введенскому: «Посылаю тебе свой портрет, чтобы ты мог хотя бы видеть перед собой умное, развитое, интеллигентное и прекрасное лицо».

Автопортрет — «портрет души», меняющийся вместе с жизнью и внутренним состоянием автора. В случае Хармса их можно рассматривать как визуальные свидетельства его пути с основной динамикой от авангарда к упрощению и от статичности к движению.

Автопортрет позволяет понять представления человека о себе самом. У Хармса это игра с формой и образами, ирония. Искажения и деформации отражают самовосприятие, не совпадающее с реальностью, внутренний конфликт (нелюбовь к детям при работе в детских журналах, «Я очень её люблю, но как ужасно быть женатым»).

Я расположила все рисунки Хармса, доступные в интернете, в хронологическом порядке и использовала проективную методику анализа автопортрета в динамике, сравнила нарисованные им анатомические данные с реальными на фотографиях поэта и на портретах, выполненных другими художниками. Получилось следующее.

Автору свойственны чрезмерные интеллектуальные претензии, особенно в среднем периоде (по совокупности признаков, например, большая голова). Но там, где он изображает себя среди других (на разрисованной репродукции гравюры «Опыт с магдебургскими полушариями», на групповом портрете с Липавскими), его голова непропорционально маленькая, то есть, среди людей он этим не озабочен, а наоборот: подстраивается, вписывается в окружение (телесное изменение возможно: «... сказав это, он стал увеличиваться в росте …», из набросков 1938 г.).

Изображение глаз меньше, чем на фотографиях и портретах других — это о самопоглощённости и интроверсии. Большие уши на автопортретах раннего периода свидетельствуют о чувственности к критике, с возрастом это нивелировалось. Акцент на изображении носа выдаёт высокую сексуальность, особенно в 30-е годы.

Руки длинные и тонкие (в среднем и позднем периодах) — психологическая слабость, они почти всегда в карманах и прижаты к телу — неуверенность и внутреннее напряжение, тревожность. В позднем периоде потребность в независимости (длинные ноги).

Самооценка поэта почти всегда адекватная, в позднем периоде завышенная. В среднем и позднем периодах потребность в защитном контроле. Агрессия в позднем периоде (прорисовка ноздрей, расставленные ноги, увеличенный подбородок).

Смена изображения из анфаса в раннем периоде в профиль в позднем — появление замкнутости. Всегда наличие галстука и фасонной одежды (пуговицы, карманы, воротники, рюши) — символ деловой активности и профессионализма, подчёркнутая важность труда и творчества, серьёзное отношение к своим занятиям и любимому делу.

Дым в ранних автопортретах с трубкой отражает живой процесс, действие, присутствие «здесь и сейчас», активность. В последнем же его автопортрете в письме Введенскому дыма из трубки нет, она не функционирует, а лишь маска, деталь театрализованного костюма — статика, пауза, размышления, поэт словно погружён в прошлое. Этот портрет нарисован в момент мысленного разговора с другом — на одном листе рисунок и текст. Отражено состояние: контроль, самодисциплина, застывшее время. Поэт слева словно разговаривает с тем, кто справа, а там — его собственный текст. Как два полушария одного мозга, как диалог с самим собой: я–нарисованный с я–словесным, эмоция с логикой (если принять, что друг — отражение хотя бы части идентичности Хармса). Чернильный, без сухих штрихов, залит живым и переломлен по животу, как полосонули. Поза сутулая, но самодостаточная, уверенная.

Техника рисунков: от рыхлости, штрихов и графики к сочному окрашиванию чернилами и красками, смена карандаша на кисть (обратное прежнему «рисую себя не кистью, а карандашом абсурда»). Можно сделать вывод, что при всей странности и эпатажности Хармс всё же обладал запасом адаптивности и ресурсом жизнестойкости. Если бы не фатальные обстоятельства 1942 года, его дальнейший путь мог бы сложиться благополучно.