О характере Льва Толстого, исходя из его жизни и творчества

К вступлениям ведущих занятия

Лев Николаевич Толстой (1828–1910) в своей болезненной взволнованности, уже не впервые, ушёл (бежал) из своего поместья (Ясная Поляна), замёрз и умер на станции Астапово.

Толстой, как известно, страдал особой, без типичных судорожных припадков, формой эпилепсии с детства. Это особая форма эпилепсии без судорожных припадков, с аффективными приступами, эпилептическими изменениями личности [1, 9, 11, 13]. Поначалу болезнь протекала сравнительно мягко.

В детстве, особенно в детстве, глубокая застенчивость — страдание мучительное, не умеренное (психастеническое), а тяжёлое, как и у Некрасова [5].

Молодость. «Жадно и бурно отдаётся наслаждению жизнью, цыганками и особенно картёжная игра. Она была едва ли не самою сильною из его страстей, и, случалось, проигрывался он очень жестоко. Эти периоды бурного наслаждения жизнью сменяются припадками религиозного смирения и аскетизма» [5]. Патологическое влечение к картам — тоже, как у Некрасова, жестокое, эпилептическое [5]. В 23 года (1851) уезжает юнкером на Кавказ. Дружит с казаками. Ухаживает в станице за казачками. Кутит, карты, храбрость, «ездок, весельчак и смельчак», силач, атлет [6, с. 303; 7; 9]. Застенчивость и влеченческие порывы с венерическими последствиями, лечением у докторов с постыдными переживаниями, раскаянием [7, 8]. В это время выходит первое сочинение «Детство» (1852). Про себя, глубокого, одухотворённого и застенчивого мальчика. Позднее выходят «Севастопольские рассказы» (1855–1856). «… Александр II приказывает перевести их на французский язык» [6, с. 303]. Толстой и теперь мучительно застенчив, внутренне благороден, а сдержать себя в общении с казачками не способен и от этого страдает. Об этом — в «Дневнике молодости».

***

Место из «Детства». Подарки для бабушки. «Когда стали подходить к кресту, я вдруг почувствовал, что нахожусь под тяжёлым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и, чувствуя, что у меня никогда недостанет духу поднести свой подарок, я спрятался за спину Карла Иваныча…» Потом Николеньке (Л. Толстому — М.Б.) ещё тяжелее. «… Застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места».

***

Место из «Севастопольских рассказов» («Севастополь в декабре месяце»). Недавний свист ядра или бомбы, в то самое время, как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймёте, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснёт в вашем воображении; собственная ваша личность начнёт занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами».

***

7 июля 1854 г. 26-летний Толстой записывает в своём дневнике следующее.

«Скромности у меня нет! Вот мой большой недостаток.

Что я такое? Один из четырёх сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни учёного образования и вышедший на волю 17-ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья (потому что те средства, которые у него есть, он должен употребить на уплату оставшихся долгов), без покровителей, без уменья жить в свете, без знания службы, без практических способностей; но — с огромным самолюбием! Да, вот моё общественное положение. Посмотрим, что такое моя личность.

Я дурён собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolerant) и стыдлив, как ребёнок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало. Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеслав и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой. Я умён, но ум мой ещё никогда ни на чём не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового. Я честен, то есть я люблю добро, сделал привычку любить его; и когда отклоняюсь от него, бываю недоволен собой и возвращаюсь к нему с удовольствием; но есть вещи, которые я люблю больше добра, — славу. Я так честолюбив и так мало чувство это было удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую, ежели бы мне пришлось выбирать из них.

Да, я нескромен; оттого-то я горд в самом себе, а стыдлив и робок в свете.

24 июля. [Курешти.] … Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть — наклонность выставлять все свои преимущества» [8, с. 43–44].

Итак, главными своими недостатками 26-летний Толстой считает: «нерешительность, непостоянство и непоследовательность»; «неприятный тяжёлый характер, раздражительность, излишнее самолюбие, тщеславие», «привычку к праздности». Эти «основные пороки» ему предстоит исправить [8, с. 42–43].

21 сентября 1855 г. «Я пропаду, ежели не исправлюсь».

«Моя главная цель в жизни есть добро ближнего, и цели условные — слава литературная, основанная на пользе, добре ближнему. 1) Богатство, основанное на трудах, полезных для ближнего, оборотах и игре, и направленное для добра. 2) Слава служебная, основанная на пользе отечества» [8, с. 48].

***

Петербург после батареи. Герой и «литературное светило первой величины». Тургенев — Фету о Толстом: «Кутежи, цыгане и карты во всю ночь». «Всех (писателей — М.Б.) он ворошит, — продолжает Вересаев, — задирает, раздражает, — и всех поражает огромностью стихийно кипящего в нём таланта» [6, с. 303–304]. А внутренне нерешителен, застенчив.

***

Выходит в 28 лет (1856) в отставку. Художественные произведения пишутся и печатаются одно за другим (например, «Утро помещика», «Юность»), а писатель уезжает к себе в деревню и страстно погружается в сельское хозяйство. Учится у рабочих пахать, косить, молотить. Гимнастика, охота. Медведица на охоте повалила его в снег и стала грызть ему голову. Пчёлы, овцы, сад. Тургенев о Толстом: «продолжает чудить». Уже начинает заниматься в школе с крестьянскими детьми. Едет в Европу изучать школьное дело.

Толстой: «… Я всегда противился невольно влияниям извне …, если я … был возбуждён и радостен, то своими особенными, личными, внутренними мотивами, — теми, которые привели меня к школе и общению с народом» [6, с. 305]. Потому и в университете Толстой учиться не смог: не принимал чужие «проторённые дорожки». Только свои [6, с. 302].

***

В 34 года (1862) женится на 18-летней Софье Андреевне Берс. Благоговейное отношение Толстого к браку. А Софья Андреевна, «неутомимая заботница о Толстом», оберегала его покой во время писательской работы, по несколько раз переписывала его черновики, чутьём улавливала, что надо бы поправить, и он соглашался. Рожала и воспитывала детей. 18 лет продолжалось это счастье семейной жизни (до 1880 г.). «Война и мир», «Анна Каренина», «Поликушка», «Казаки»… При этом Толстой то и дело отрывался от писания в другие основательные занятия. К примеру, трёхмесячное изучение греческого языка с утра до ночи, писание учебников для крестьянских детей по всем предметам. Всему хотел научиться, всё хотел знать, уметь.

***

В 1880 году (в 52 года) уже идёт работа над публицистической «Исповедью» (первое издание в Женеве в 1884 г.).

Суть важнейшего для Толстого открытия в собственной душе — сколько могу, словами Толстого, кратко это передать. «Не нынче — завтра» «любимые люди» и я сам умрём и «ничего не останется, кроме смрада и червей». «Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся…» «Можно жить только, покуда пьян жизнью…» «Те две капли мёда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокой истины — любовь к семье и к писательству, которое я называл искусством, — уже не сладки мне». «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?» Известные учёные и глубоко верующие писатели не могли помочь Толстому. «Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его». Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь, сказал я себе: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в него, и я умираю. Что же такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру в существование Бога, ведь я бы уж давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды найти его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его. Так чего же я ищу ещё? — вскрикнул во мне голос. — Так вот он. Он — то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить — одно и то же. Бог есть жизнь.

«Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога». И сильнее, чем когда-нибудь, всё осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня.

И я спасся от самоубийства».

Но как понимает-чувствует Толстой Бога? Бог — это «всемирный дух», уничтожение личности после смерти человека в слиянии Света, Добра и Любви. В этом Бессмертие после жизни, «растворённой» в жизни трудового народа.

«… условия избытка, в которых мы живём, лишают нас возможности понимать жизнь, … для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придаёт ей». «Смысл этот народ черпает из всего вероучения, переданного и передаваемого ему пастырями и преданием, живущим в народе …» (из работы 1880 г. «Исповедь (Вступление к ненапечатанному сочинению)» [14, с. 24–31]).

Софья Андреевна не может согласиться с мужем в том, что вся их семья (много детей, все женаты, каждому нужно подарить по именью) есть «паразиты жизни». Согласиться с тем, что нужно всё своё имущество раздать и жить по-крестьянски, доить корову и тому подобное. С годами им всё тяжелее. Толстой уже почти не участвует в хозяйстве семьи. Мучается духовным домашним одиночеством среди «паразитов». Тянет его бродяжничать по нищей Руси, не уходит только из-за жены. Она сама издаёт книги мужа, судится с мужиками (рубят их лес). А Толстой мучается в «безнравственном доме». Для него вся их семья — «преступники», живущие трудами истинных рабочих рук. Права на литературную собственность, как и имущество, надо отдать труженикам. Теперь это уже не философия, а всерьёз. Софья Андреевна, известные врачи отчётливо понимают и говорят, что Толстой душевно болен. Софья Андреевна делается «тигрицей, охраняющей своих детёнышей», художественное богатство мужа, в котором он уже не видит ценности [1, 6]. Толстому даже грозит опека за расточительность — как умалишённому [1]. А он, почитав «Курс психиатрии» С.С. Корсакова, считает, что у жены «паранойя» (в «Дневнике»: «Как с неё списано» [11, с. 316]). И, наконец, удаётся ему навсегда уйти из своего дома, от жены, от «паразитов»-родственников. Бежит и умирает в дороге.

***

Существо всемирного величия гениального Толстого-художника состоит в том, что каждый человек в его прозе, от безграмотного мужика и до Кутузова, Анны Карениной, изображён с такой глубинной убедительной психологической, как бы автобиографической, правдой, — будто писатель всё это сам про себя писал. Про себя и читателя. И всё изображённое — живая земная жизнь. Ещё более земная и одухотворённая, нежели, кажется, на самом деле. Это известно всему миру и неоспоримо.

Напомню лишь несколько мест из «Войны и мира».

***

Николая Ростова просят рассказать, «как и где он получил рану». «Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешёл в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определённое понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, — или бы они не поверили ему, или, что ещё хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того, чтобы рассказать всё как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно, и молодые люди редко на это способны».

***

Французы в Москве.

«С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершённое людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто выдернута была та пружина, на которой всё держалось и представлялось живым, и всё завалилось в кучу бессмысленного сора. В нём, хотя он и не отдавал себе отчёта, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога».

***

Россия освобождена от врага.

Теперь «в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по-своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях».

***

Наташа Ростова вышла замуж за Пьера.

«Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица её определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В её лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего её прелесть. Теперь часто видно было одно её лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребёнок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует её к памяти князя Андрея, никогда не говорила о нём), и очень редко, когда что-нибудь случайно вовлекало её в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в её развившемся красивом теле, она бывала ещё более привлекательна, чем прежде. … нося, рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни мужа, не могла удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света».

***

«…но одного, чего он (Кутузов — М.Б.) не мог предвидеть, это то, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, — метания, которое сделало возможным то, о чём всё-таки не смел ещё тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы — всё подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодёжи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают всё противоречащее».

Ночь. Кутузов, заслышав в соседней комнате шаги, требует войти.

«Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.

— Кто привёз? — спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.

— Не может быть сомнения, ваша светлость.

— Позови, позови его сюда!

Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.

— Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своим тихим старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди, подойди поближе. Какие ты привёз мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушёл? Воистину так? А?

Болховитинов подробно доносил сначала всё то, что ему было приказано.

— Говори, говори скорее, не томи душу, — перебил его Кутузов.

Болховитинов рассказал всё и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.

— Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей … — дрожащим голосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, Господи! — И он заплакал».

***

Итак, что за характер у Льва Толстого и почему он сказывался в его жизни и в его творчестве так по-разному, как это происходило в разные времена, в разном возрасте. Размышляем, не уходя в научные психиатрические, характерологические и религиозные подробности, разнообразные взгляды исследователей, а только исходя из начал (элементов) характерологии, психиатрии и терапии творческим самовыражением.

Вопросы участникам занятий

1. Как бы назвал (назвала) характер Толстого и почему?
2. Как могу объяснить такую характерологически разнообразную жизнь Толстого с таким различным сложным его поведением в молодости, зрелости и старости?
3. Какое значение имеет всё это для меня при моём погружении в лечебное творческое самовыражение?

К примерным заключениям ведущих занятия

Первый вопрос. Название характера Толстого.

Характер Толстого — эпилептический, а значит, мозаичный. Он есть смешение радикалов. Аффективно-влеченческие характерологические расстройства, противоречивое соединение откровенно-материалистических, земных переживаний с идеалистически-религиозными, обстоятельность и взрывчатость, стремление к скрупулёзному порядку и душевная незрелость, духовная тонкость и брутальность (грубоватость), склонность к сверхценностям (паранойяльности) и одновременно к тягостным душевным сомнениям, нерешительности.

Аффектами, аффективностью в психиатрии принято называть вызванные внутренними и внешними причинами более или менее мощные эмоциональные приступы, состояния с соматовегетативным сопровождением. Приступы по структуре своей стенические, астенические, психастенические и т.д.

Ответственный диагноз любой эпилепсии (в том числе, по временам похожей по клинике на тяжёлую психастению) может поставить только психиатр или невролог [1, 9, 13].

Застенчиво-вегетативные мучительные расстройства, например, так жизненно-тонко описаны у Николеньки (прототип Толстого) в «Детстве». Такое слишком мучительно, как соматовегетативное звучание психастенической застенчивости. Это застенчивость психастеноподобная. Как у Некрасова [5]. А не психастеническая, как у Чехова.

Говоря о смешении (мозаике) характерологических радикалов внутри эпилептической личности, мы говорим, в более точном смысле, не о психастенических, напряжённо-авторитарных (эпилептоидоподобных), ювенильно-истерических, циклоидных (синтонных, сангвинических) и других характерологических радикалах, а лишь о подобных им (психастеноподобных, эпилептоидоподобных) и т.д. В этом смысле и князь Мышкин эпилептического Достоевского — не психастеник, а психастеноподобный эпилептик. Как и Некрасов.

Таким образом, характер (личность) Толстого — эпилептический с выступающими на первый план эпилептоидоподобным, психастеноподобным, синтоноподобным, ювенильно-истерически подобным, паранйояльным (сверхценным) и, может быть, ещё другими радикалами.

Второй вопрос. Как объяснить такую характерологически разную жизнь Толстого в разном возрасте?

Эпилептическая болезнь Толстого, усугубляясь с годами (но не ослабоумливая), усложняла-видоизменяла гениальные природные характерологические радикалы. В старости эпилепсия всё более обнаруживалась сверхценно-паранойяльными расстройствами, прикрывающими остальную мозаику изменённых болезнью радикалов. Подробнее, как это клинически размышляю-чувствую — привожу ниже.

Эпилептоподный радикал с годами сказывался всё более выраженной напряжённой авторитарностью с углублённой, содержательной, по-своему мудрой обстоятельностью в художественной прозе, в дневниках и в публицистике. Сказывался в общении с близкими, в выпадах гневной, тоскливой раздражительности. Сверхценная стойкая прямолинейность, авторитарность выразилась и в том, что Толстой, любящий Чехова, ничуть не сомневался в том, что пьесы — самое слабое в чеховском творчестве.

Психастеноподобный радикал проступал в углублённой тревоге перед неизбежной физической смертью и в толстовской художественной прозе, и в общении с созвучным Толстому психастеническим Чеховым, прозу которого и самого автора Толстой, повторю, нежно и глубоко любил. Писатель Николай Дмитриевич Телешов (1867–1957), друг А.П. Чехова и А.М. Горького, изучавший жизнь писателей, своих современников, сохранил слова Толстого, сказанные со «свойственной ему (Толстому — М.Б.) серьёзностью и определённостью»: «Чехов — это Пушкин в прозе!» [12, с. 3, 98]. Но сам Толстой не пошёл по «проторённой дорожке» Пушкина [10, с. 391].

Синтоноподобный радикал Толстого обнаружился в толстовском жизнелюбии, особенно открывшемся в художественной прозе, в любви к чеховским юмористическим рассказам [10, с. 121]. Ещё обнаружился, к примеру, в том, как проникновенно изображает Толстой печально-синтонного Кутузова, внутренне сдержанного, но подробно сомневающегося, трезво размышляющего и склонного всей душой заплакать от действительно уже поистине совершившегося радостного спасения России. Ещё синтонно-тёплое, почти юмористическое, сказывается, повторю, и в том, как Толстой не любил пьесы Чехова. Чехов рассказывает И. Бунину: «Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он ещё в постели лежал, но много говорил обо всём, и обо мне, между прочим. Наконец, я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: «Поцелуйте меня», и, поцеловав, вдруг быстро суётся к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: «А всё-таки пьес ваших я терпеть не могу! Шекспир скверно писал, а вы ещё хуже!» (цит. по: [10, с. 182]).

Ещё циклоидно-сангвиническое, вспомним — в толстовском «можно жить только, покуда пьян жизнью».

Аутистоподобный религиозный характерологический радикал Толстого, при всей толстовской материалистичности-реалистичности, обнаруживается в его способности глубоко веровать, чувствовать изначальность Духа. У Толстого «тополь знал, что умирает», «черёмуха почуяла, что ей не жить». Это не чеховское вкладывание чувств человека в растение, а тайная, изначально духовная, жизнь, роднящая растение с человеком [6, с. 62]. В 1896 году Толстой пишет в «Дневнике», размышляя о бессмертии, следующее. «Думал о том, как очевидно ошибочны наши представления о будущей жизни в телах, более или менее подобных нашим. Наши тела, такие, какими мы их знаем, суть не что иное, как произведение наших внешних 6 чувств. Как же может быть жизнь для того духовного существа, которое отделилось от тела, быть в той форме, которую определяет и производит это тело своими чувствами» (цит. по: [10, с. 72]). Вера в бессмертие для Толстого, как мы уже говорили, — это «вера во всемирный дух», уничтожение личности перед абсолютной силой “добра” …» (цит. по: [10, с. 72]). Вера в бессмертный безличностный свет добра. И прежде приятный и приличный, но бездуховный душевно «правильный» умирающий, равнодушный к людям Иван Ильич (в повести «Смерть Ивана Ильича», 1886) начинает перед самой смертью вспоминать крохи доброты-человечности из детства. Он проникается нежным благодарным чувством к буфетному мужику Герасиму, ухаживающему за ним, начинает жалеть своих близких (жену, сына-«гимназистика») — и вот уже не может найти «свой прежний привычный страх смерти». «Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет». «Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!»

Ювенильноподобный, истероподобный радикал. Вересаев по этому поводу заключает следующее. «Во Льве Толстом мы имеем редкий пример, где художник всё время остаётся ребёнком. Ребёнком не только в отношении своём к «добру», а и во всех характернейших особенностях ребёнка — в радостной свежести чувств, в пенящемся сознании жизни, в чистоте отношения к жизни, в ощущении таинственной её значительности даже … даже в самом слоге.

Описание оперы в «Войне и мире». «Во втором акте были картины, изображающие монументы, и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и справа и слева вышло много людей в чёрных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали ещё какие-то люди и стали тащить прочь девицу… Они не утащили её сразу, а долго с ней пели, а потом уже её утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то металлическое, и все стали на колени и запели молитву».

Кто это написал, — большой художник? Да. Но возможно также, что написал это в своём дневнике восьмилетний мальчик …

Глубоко серьёзными глазами ребёнка смотрит Толстой на жизнь» (Вересаев Викентий Викентьевич (1867–1945), писатель-врач, изучавший жизнь, творчество писателей и художников, знакомый с Толстым, расспрашивающий Толстого о его философии).

Нескромность, непостоянство, раздражительность, излишнее самолюбие, тщеславие молодого Толстого, отмеченные им в «Дневнике» как «пороки» (вместе с нерешительностью и самоистязанием). «Задирает», раздражает коллег-писателей, «чудит» (Тургенев).

Паранойяльный, сверхценный радикал. Паранойяльное расстройство отмечали у Толстого психиатры, особенно в его старости [1; 6, с. 321].

***

Вот основные характерологические радикалы в смешанном сложном (мозаичном) эпилептическом характере Толстого. Радикалы, со временем, с обстоятельствами, движутся-передвигаются, «разбухают», преображаются, оставаясь собою; одни отходят на задний план, другие выдвигаются вперёд. От избытка разнообразных природных радикалов в молодости Толстому всё интересно, всё важно, всё хочется знать и уметь делать как следует. Однако и эти разнообразные радикалы остаются глубокой природной основой толстовской гениальности. Из них развиваются, вырастают многие, многие герои художественной прозы. Вырастают с такой телесной, душевной, духовной убедительностью каждого из глубины себя, — будто каждый герой и есть сам Толстой, но только то один, то другой, сообразно тому или иному радикалу. Будто это не один писатель писал, а много разных писателей, обнаруживающих свои неповторимые души и жизненные поступки. Но и всюду, в каждом герое, — сам Толстой. Бесценный подарок сделала вся эта толстовская эпилептическая мозаика характерологических радикалов человечеству. Мозаика (смешение), изобразившая, в целом, Личность (Характер) России.

Усиливающееся с годами болезненное переживание вины перед несчастным народом — не благородно ли глубинно, по своей сути? Даже ценою страданий не понимающей теперь мужа Софьи Андреевны, чудесной преданной жены, из-за любви к которой всё не выходит и не выходит у Толстого по-настоящему уйти, убежать из дома. Возвращает его своей любовью, своей отчаянной попыткой к самоубийству.

Вот уже дошло до того, что все прежние вышедшие в свет толстовские художественные произведения для их автора как бы ничего не значат. Это всё-де «искусство», мало нужное в сравнении с его новыми религиозными работами, которые теперь пишет. Но это всё «как бы». Другие его радикалы (в беседах с Чеховым, Горьким, другими писателями) это опровергают. Радикалы не то чтобы сражаются между собою, они существуют одновременно. Но не мозаично-полифонически, таинственно-эмблемно, схизисно [4], а авторитарно-реалистически, напряжённо. И стремятся служить по-своему Добру.

Характерологически мозаично обусловлено и толстовское отношение к смерти [2]. Толстой боится смерти. Больной чахоткой Чехов не может понять толстовского «кантовского» бессмертия, когда Толстой навещает его в клинике (с кровохарканием), а Толстой удивляется, как это такое простое Чехову непонятно [10, с. 73].

***

Конечно, Толстой тоже срисовывает, как и Чехов, героев своих художественных произведений со знакомых ему людей. Но при этом малоузнаваемо преломляет, преображает их собственной личностью, одним или несколькими своими характерологическими радикалами. Эти герои становятся тогда самостоятельными, самособойными его «детьми». Будь то Кутузов, будь то Наташа Ростова. И сам Толстой отчётливо светится в них, как живой. У синтонных писателей Бальзака, Гончарова, Куприна отношение писателя к герою — сочувственное или несочувственное, одобряющее или не одобряющее — чувствуется реалистически отчётливо, как бы сбоку. У психастенического Чехова, глубинно, незаметно переживающего за своих героев, эти отношения сдержаны невольным, отодвинутым от авторского переживания, деперсонализационным душевным онемением. Одних читателей Чехова это волнует глубже отчётливой понятливости отношения автора к герою, другие говорят о бесчувствии Чехова к своим героям, добру и злу. Проза аутистического Метерлинка изначально духовна («Разум цветов»). А у Толстого его герои, при всей авторской серьёзности-авторитарности, переживают, как живые сейчас люди и будто это сам Толстой. Переживают как бы без всякого авторского отношения к ним совершенно по-разному, потому что они разные природой своей. Природой разных толстовских радикалов. И в самих радикалах таится, прячется авторское отношение к героям.

***

Материалистически-эпилептоидоподобный напряжённый толстовский характерологический радикал побудил Толстого отступить от родного ему Православия. Не смог, видимо, этот толстовский радикал принять Любовь, Добро в виде изначально-духовного бессмертного Христа. Не просто Духовного Света, а Человекобога. Духа и вместе с Духом Христова тела, в раны которого возможно вложить персты. … Иисус «говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в рёбра Мои; и не будь неверующим, но верующим» (От Иоанна, гл. 20: 27). Известный конфликт Толстого с Церковью. Рассказ Куприна «Анафема» (1913).

Третий вопрос. Чем всё это практически важно для меня, погружающегося (погружающейся) в целительное творчество.

Никакие душевные болезни не должны останавливать творчество, особенно если оно само просится из души. Гениальный творец только с особой силой гигантского увеличительного стекла своей одарённости раскрывает нам мир. Строй характера у него, в сущности, такой же, как у всякого человека. Иначе мы не понимали бы гениев. Любой страдающий человек обнаруживает в своей прозе, поэзии, живописи, музыке, науке, в любом своём творческом самовыражении свою бесценную повторимую неповторимость. Нам не дано знать, как отнесутся люди к нашему творчеству завтра, через годы.

Страдание, особенно тягостное страдание с переживанием вины перед теми, кому хуже, чем тебе, — обычно сообщает о высокой самолечебной способности к творчеству. При этом к творчеству углублённого нравственного содержания с автобиографической тонкостью-подробностью. Нравственное глубинное самовыражение даже тяжёлого больного — это, в сущности, уже не просто болезнь, а духовная культура [3]. Творчество, большое или малое, — лечение от страдания. Во всяком случае — возможность смягчить страдание. Чем больше в творчестве добра — тем больше помощи страдающему автору. О добре само собою рассказывается в созданных изображениях природы, хотя бы в записях в записную книжку, в рисунке, в собственных музыкальных мелодиях и т.д. Поначалу, бывает, кажется: мне так плохо, что не до творчества. А потом немного заставит себя страдающий и втягивается. Становится полегче, потому что всё более начинает человек в творчестве чувствовать-понимать, кто он есть. Чувствует свет своего вдохновения, самособойности (идентичности). Чувствующий себя собою душевно, духовно светлеет.

Да, у Толстого страдание бывало порою невыносимым. Ещё не было лекарств, которыми смягчается эта невыносимость. Сейчас было бы иначе. От современных лекарств существенно слабеют тягостные эпилептические расстройства. Душа открывается для психотерапии. И очень важно в страдании не отходить от родного, отечественного, домашнего — от дома, близких, от своей, тоже родной, природы. От своей религии — хотя бы в её содержательной (возможно без глубокой веры), но российской, скромной православной бесценности. Не отходить от других российских, но не русских религий Любви, созвучных и твоей русской душе. От благородных устремлений к добру для своего народа, для страны.

Особенно в случаях тяжёлых депрессивных расстройств настроения пациента с нежеланием жить, в случае острых страхов, тревог и т.п. не забудем о скорейшей консультации с психиатром. Характерологическое пронизывает психотическое и помогает страдающему человеку объяснить психиатру, что и как тяжело в душе. Помогает психиатру подобрать подходящее лекарство. При эпилепсии и других психиатрических заболеваниях со смешанными (мозаичными) характерами психотическое в случае длительного внимательного лекарственного лечения у специалиста вспыхивает всё реже. Лишний раз посоветоваться с психиатром никогда не мешает. Дабы побольше оставалось возможности у пациента для творчества, пусть лекарственно немного приглушённого, но всё же посветляющего душу. И тогда болезнь меньше заметна людям. Или выглядит как временное досадное отключение от подлинной высокой, духовной жизни. О болезни такого творческого человека даже неудобно и не хочется говорить.

Спасибо!

Литература

1. Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий / Авт.-сост. А.В. Шувалов. — М.: АСТ; Астрель; Люкс, 2004. — 1212 [4] с.
2. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением (М.Е. Бурно) — в помощь Православию // Антология российской психотерапии и психологии) / Под ред. В.В. Макарова. — М., 2017. — С. 22–29.
3. Бурно М.Е. Является ли патологическим нравственное самовыражение душевнобольного // Антология всемирной психотерапии. Специальный выпуск. Психотерапия в помощь гражданам, семьям, коллективам, всему обществу во время пандемии, вызванной коронавирусом. — М., 2020.
4. Бурно М.Е. Тема текста и подтекста в полифонической прозе // Психологическая газета, 26 декабря 2023 г.
5. Бурно М.Е. Характер Некрасова // Психологическая газета, 14 апреля 2025 г.
6. Вересаев В.В. Живая жизнь: О Достоевском и Л. Толстом: Аполлон и Дионис (о Ницше). — М.: Политиздат; 1991. — 336 с.
7. Георгиев В. «Лев Толстой: Я ясно усмотрел, как беспорядочна моя жизнь» // Медицинская газета, 5 ноября 1999. №86. С. 15.
8. Дневник молодости. Л.Н. Толстого / Подготовка текста и комментарий Л. Опульской. — М.: Московский рабочий, 1988. — 48 с.
9. Евлахов А.М. Конституциональные особенности психики Л.Н. Толстого / Предисловие А.В. Луначарского. — М.: Сварогъ, 1995. — 112 с.
10. Лакшин В.Я. Толстой и Чехов. — М.: Советский писатель, 1963. — 570 с.
11. Лев Толстой. Последний дневник. Дневники. Записные книжки. 1910 г. // Игорь Волгин. Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец / Составление, комментарии И.В. Петровицкой. — М.: ВК, 2010. — 581 с.
12. Телешов Н.Д. Записки писателя. Рассказы / Вступ. ст. К. Пантелеевой; Ил. С. Ермолова. — М.: Правда, 1987. — 464 с., ил.
13. Тиганов А.С. Эпилепсия // Руководство по психиатрии: В 2-х томах / Под ред. А.С. Тиганова. Т. 2. — М.: Медицина, 1999. — С. 12–56.
14. Толстой Лев. Пора понять. Избранные публицистические статьи. — 2-е изд. — М.: ВК (МГУ им. М. В. Ломоносова), 2005.— 488 с.